Рассматривая схему и вяло размышляя над ней, он рассеянно отвечал на вопросы начальника станции. Он обратил внимание, что тот уже в третий раз касается двух последних лет, когда Даллов не навещал родителей.
— Вы неплохо осведомлены, — сказал он. — Последние два года я жрал баланду и сидел на параше.
Начальник станции ответил с извиняющейся улыбкой.
— Тут всякое болтают, но я не слушаю. Ведь половину-то все равно приврут.
Зазвонил телефон. Начальник станции снял трубку, назвал свою фамилию. Потом он записал что-то на листке бумаги, продиктовал какие-то цифры, сказал время и положил трубку. Затем подошел к аппарату перевода стрелок в конце комнаты, передвинул два рычага, поглядывая при этом в темноту через левое и правое окошко, где должно было виднеться рельсовое полотно. Он вернулся к столу, на котором лежали среди древесных стружек два резца; на подоконнике стояли несколько деревянных фигурок, некоторые из них были раскрашены.
— А позвольте все-таки спросить, — снова начал железнодорожник, — за что вас… — Он не закончил вопроса.
Даллов поглядел на него, помедлил.
— Трудно сказать, — проговорил он наконец.
Бесполезно пытаться тебе это объяснять, подумал он, слишком уж невероятная получается история, даже если каждый раз пересказывать ее целиком и в подробностях.
— Не знаю, поймете ли вы меня, но в тюрьму я попал на два года лишь потому, что так решил судья.
Начальник станции взял резец, улыбнулся, взглянул на Даллова и сказал:
— В ваших словах куда больше смысла, чем может показаться на первый взгляд.
Потом он взял деревянную фигурку, нерешительно поскоблил ее резцом.
— При моей-то работе, — добавил он, — каждый день стоишь одной ногой в тюрьме. Забудешь дать вовремя нужный сигнал, вот и все.
Даллов кивнул без особой уверенности — отчасти потому, что уже слышал похожие высказывания, отчасти потому, что вновь загляделся на схему.
Зазвонил телефон. Начальник станции снял трубку, молча выслушал что-то.
— Девяносто пфеннигов, — сказал он, положив трубку.
Даллов расплатился и откланялся.
Следующим утром он встал пораньше, чтобы помочь матери справиться со скотиной и подоить обеих коров. Потом они неторопливо завтракали на веранде. Родители говорили о работе в сельхозкооперативе, он слушал их, завидовал неколебимой привычке довольствоваться тем, что есть.
— А как у тебя с работой, Петер? — спросила мать.
Даллов оба дня с опасением ждал этого вопроса и все-таки был захвачен врасплох. Он улыбнулся, обдумывая, что бы ответить. Нельзя же говорить родителям, что после выхода из тюрьмы он еще не проработал ни дня и собирается обойтись без работы, пока хватит денег. Он не сумел бы им объяснить, почему избегает сейчас любого постоянного места работы. Противно малейшее принуждение. Не мог он сказать родителям, что не собирается работать. Им этого не понять, такая новость расстроит их даже больше, чем тогдашнее известие об аресте.
— Тут есть кое-какие сложности, — медленно проговорил он, — ведь я был уволен и увольнение остается в силе.
Родители ничего не сказали, и Даллов сразу же почувствовал себя маленьким мальчиком, которого таким вот молчанием наказывают за шалость.
— Я веду переговоры, — соврал он, чтобы успокоить их, — с моим институтом, с разными людьми. Думаю, в ближайшие дни…
Отец перебил его:
— Значит, ты уже целых три недели нигде не работаешь?
— Это не так просто, отец, по трудовому законодательству есть тут закавыка. Чтобы разобраться с ней, нужно время, но это чистая формальность. А кроме того, мне взялись помочь пара хороших друзей со связями.
Его бросило в жар. Ничего себе друзья, подумал он, но, кроме Шульце и Мюллера, никто не предлагал помощи. С какой, однако, стати он назвал их родителям своими друзьями, да еще хорошими друзьями?
Отец откашлялся и спокойным, твердым голосом сказал:
— Возвращайся-ка сюда. Займешься хозяйством. Можешь работать в кооперативе или в городе, тут все образуется. Но, главное, бери мое хозяйство. Я уже не тяну. Все пропадет.
— Какой из меня крестьянин? — выдавил из себя Даллов.
Старик мотнул головой.
— Все образуется. Тут тебе будет работа. Все хозяйство будет твое. И половина дома. А не нравится этот, сделаем новую пристройку. Или купим в деревне другой, где сейчас никто не живет.
Даллов закрыл глаза, потом сказал:
— Поздно, отец. Тут я уже чужой.
Старик посмотрел на жену.
— Ладно, — проговорила она, — оставь его. Здесь он своего счастья не найдет.