Она подняла глаза от книги:
— Добрый вечер.
Захлопнув бежевый том, она отложила его в сторону, на широкий стол из палисандра и бронзы.
Снежно-белая корона волос украшает лицо с тонкими чертами. Свет лампы в пятнах узора из роз падает на красивые руки, сложенные на коленях, на муаровом платье, — платье, столь богатом оттенками и смыслами чёрного, что траурная раскраска гостя рядом с ним смотрится жалко. В глазах — узнавание без страха.
— Вы меня ждали? — поразился он спокойствию, которое она несла так величаво.
— Рано или поздно. — Её улыбка по-прежнему была способна испепелять. — Или не таков порядок вещей? — Обитое тёмно-зелёной кожей высокое кресло вздохнуло, выпуская её из своих объятий. — Отец вечно твердил, что я попаду в ад, — хотя наставил бы синяков, произнеси я это слово. Ну вот, слово сказано. Полагаю, туда мне и предстоит отправиться?
Её глаза блеснули, и в воздухе между гостем и ею запорхал призрак прежнего веера.
Лебединые крылья обвисли, потом рассосались вовсе. Наряд сердцееда скукожился в рясу тощего сельского пастора. Не сразу тот осознал, что́ держит в руках, — но вот и меч запоздало и сконфуженно съёжился. Новорождённый ворон, скакнув на плечо священника, возмущённо каркнул, недовольный неуместностью трансформации. По крайней мере шару достало вкуса стать захватанным экземпляром Писания.
— Я… хм… не обсуждаю конечную остановку.
— Даже не скажете, велика ли разница с Фостерс-Глен? — Она умела заигрывать, не опускаясь до пошлой развязности.
— Я… э… мне не позволено. — Выдернув из кармана штанов откровенно неклерикальный красный платок, он потёр пузатые стёкла пенсне.
— Что же тогда вам позволено? Забирать мёртвых?
— Эээ… аа.. души, да. Вот именно: души. — Он водрузил пенсне на нос. — Работа такая, знаете ли.
— Вы делаете её скверно.
Её слова так и сочились ядом.
Ошеломлённый её горячностью, он припрыгнул на месте, проблеяв:
— Мнэ-э?..
Она не замедлила объяснить:
— Собиратель душ из вас никудышный. Вы могли забрать мою двадцать пять лет назад, когда она стала мне не нужна. Но прийти сейчас!.. Пфф. — Она презрительно фыркнула, как фыркала некогда, разбивая сердца воздыхателей.
— Двадцать пять лет на… — Страницы Библии взметнулись и запорхали под его пальцами. Найдя нужную, он снова поднял озадаченный взгляд и осведомился: — Я говорю с мисс Луизой Фостер?
Со вздохом она подошла к ближней стене. Книги, книги от пола до потолка. Странно чарующий букет: затхлый запах старых чернил и бумаги с нотой кожаных и тканевых переплётов, и книжных корешков, и смутных следов всех человеческих рук, что когда-либо трогали эти страницы, объял её, как облако фимиама. Она сняла с полки том.
— Итак, это правда, — сказала она, глядя в раскрытую книгу. — Даже Смерть порой ошибается.
— Но это вы…
— Да, да, — разумеется, я! — нетерпеливо отмахнулась она. — Луиза Джейн Фостер, единственный ребёнок судьи Теофила Фостера, которая, конечно, найдёт блестящую партию, — а если нет, отец с неё спросит. Блестящее замужество или никакого. Отец, как и вы, не оставлял мне большого выбора.
Она поставила книгу на место и взяла другую, которая — кукушонок средь благородной стаи соколов с кожаным оперением — была обёрнута в пожелтевший клеёный картон. Из книги на ковёр просыпалась горсть высохших лепестков. Листая крошащиеся страницы, она исторгла смешок, почти столь же неверный, как её улыбка.
— Вы слышали о человеке по имени Эшер Вейс? Не по работе, то есть. Вы знали, что он был поэт? — Она не удивилась, когда он помотал головой. — Так я и думала. И весь остальной мир давно уже позабыл.
Она часто заморгала.
—Вот стихотворение, озаглавленное «К Л***». Вряд ли живут хотя бы десять человек, что его читали. Но я, я прочла. И за путеводной нитью слов последовала к его сердцу, как Гретель, выбирающаяся из тёмного леса по следу из камешков и хлебных крошек. — Нагнувшись, она собрала лепестки в ладонь и высыпала меж страниц. — Не самая блестящая партия. Ни его, ни моя конфессия не пожелали освятить наш союз, и мы обошлись без освящения. И вскоре нам двоим — троим — пришлось на деле узнать, сколь трудно прожить на крошках и камешках.
Она вернула книжицу на полку.
— Можно? — Достав картонное надгробие поэта, он прочёл имя. — Но ведь он умер больше двадцати пяти лет назад!
— И разве возражала я, когда ты его забирал? — парировала она. — По крайней мере, ты оставил мне… другого. — Она поджала губы и, отобрав книжку, пихнула обратно, к сородичам пореспектабельнее. — Какое-никакое утешение, мнилось мне. Живой знак, что Бог приклоняет слух не к одним только громовым угрозам отца. Было время, я думала, что узрела лицо бога любви, не отмщения. Всякий раз, глядя сверху вниз в смеющиеся глаза, как две капли воды похожие на глаза его папы… Отменная шутка! — Она выдернула первый попавшийся том и зашелестела им, будто читая вслух с листа. — И как со всеми хорошими шутками, тут главное — рассчитать момент.