Элесин. Хватит, о хватит, Ийалоджа!
Ийалоджа. Мы считали, что ты наш верховный вождь, что тебе видней, куда нам идти, – и куда ты привел нас, трусливый шакал? Только шакал хватает кусок, не подумав, сумеет ли он его проглотить!
Элесин. Хватит, о хватит! Мой позор – тяжкое бремя.
Ийалоджа. Нет, мое бремя тяжелей твоего.
Элесин. Оно уже почти раздавило меня.
Ийалоджа. Ты достоин жалости, но у меня ее нет.
Элесин. Я не молю о жалости. Мне нужно лишь понимание. Ибо я и сам не понимаю себя. Ты была свидетельницей моего поражения. Больше того – ты положила ему начало. Не с твоей ли помощью я вновь привязал себя к земной жизни, не ты ли помогла мне завязать роковой узел земной любви?
Ийалоджа. Вспомни – я предостерегала тебя. Если нас предупредили о наводнении, мы можем утонуть лишь по собственной воле.
Элесин. Эх, Ийалоджа, разве помогают нам предостережения, когда мы ощущаем на ладони живительную влажную плоть земли? Разве помогают нам предостережения, когда нас жжет жажда, изначально заложенная в сердце человека? Однако даже и жажда, искушающая нас растянуть миг наслаждения, может быть преодолена. А вот если вражье вмешательство растлевает волю надеждой, разрушая решения рассудка, – о, тогда человек способен предать самого себя, способен святотатственно измыслить, что козни врагов, извращающих его мир, направлялись велениями богов. Я знаю – именно эта кощунственная мысль истощила мои силы и сделала меня жалкой игрушкой в руках чужестранцев, одержимых враждою к нашим обычаям. Я вновь и вновь повторял заклинания, но мой язык бренчал, как никчемная погремушка. Я перебирал пальцами свои заветные амулеты, но влажная земля на моих ладонях гасила искры, которые должны были сжечь путы, привязывающие меня к земной жизни. Мою волю растоптали, растерли, словно плевок, подошвы враждебных нам чужаков – а все потому, что вмешательство чужестранцев святотатственно представилось мне помощью богов.
Ийалоджа. Надеюсь, оправдания облегчат твою совесть. Крыса, отринувшая закон своей жизни, прибегает на рынок и горестно причитает: «Я погибаю, спасите меня», – подобают ли такие причитания тому, кто прижизненно носит одеяние предков? «Меня преследует зверь, помогите!» – этих ли воплей мы ждем от охотника?
Элесин. Да облегчатся мои страдания прощением, о котором я молю мир!
Ийалоджа. Но я-то пришла к тебе с тяжким бременем. Оно приближается, оно почти у ворот, бдительно охраняемых вражьей стражей, которая – отныне и до твоей кончины – будет делиться с тобою объедками. А ты, кого мы еще недавно звали Элесин-оба – знаток подорожника, – скажи мне, отцовский ли отмирает стебель, чтоб дать расцвести сыновним побегам, или теперь твоя новая мудрость утверждает, что все происходит наоборот?
Элесин. О чем ты толкуешь мне, Ийалоджа?
Ийалоджа. Я не толкую, а задаю вопрос. Какие побеги должны отмереть – старые ради новых или наоборот?
Элесин. Старые ради новых.
Ийалоджа. Ага. Значит, у тебя прежние взгляды? Но есть приметы, что они изменились и течение нашей жизни повернуто вспять. Так хочешь ли ты, одряхлевший болтун – бывший конюший, вождь и мужчина, – узнать, к чему ты приговорен богами?
В волнении она переступает линию, начерченную Пилкингсом, и воздух взрезают пронзительные трели полицейских свистков. Оба констебля бросаются вперед и ухватывают Элесина под руки. Ийалоджа изумленно замирает. Через несколько секунд вбегает Пилкингс, а за ним – Джейн.
Пилкингс. В чем дело? Что они натворили?
Один из констеблей. Она переступила черту.
Элесин (надломленно). Оставьте ее в покое. Она сделала это без злого умысла.
Ийалоджа. О Элесин, посмотри, что с тобою сталось! Раньше ты молча – лишь мимолетным взглядом – мог усмирить вонючих козлов, которых изводит похотная чесотка. И даже самый отчаянный наглец едва ли осмелился бы тебя хватать, если б к тебе приблизилась женщина. Позорное зрелище. Ты мне жалок, Элесин!
Пилкингс. Я думаю, тебе лучше уйти. По-моему, твой визит отнюдь не успокаивает его. И уж я позабочусь, чтобы больше тебя к нему не пускали. А впрочем, мы все равно переведем его поутру в другое место, так что не пытайся сюда проникнуть.