И на глазах у потрясенной компании Вердзари извлекает из свертка первый предмет: столовый нож с чеканной серебряной ручкой. Он совершенно такой же, как другие ножи на столе, только на зазубренном от долгого употребления лезвии остались волоконца нейлона — переливчатые, блестящие и тонкие, словно волосы. Он поднимает нож и поворачивает его против света, чтобы все присутствующие могли хорошенько разглядеть. Бросив взгляд на лежащие перед ним приборы, он продолжает:
— Красивый ножик, верно? Из-за этой чеканки мне пришлось здорово повозиться, чтобы снять отпечатки пальцев. Конечно, тот, кто воспользовался ножом с такой ручкой, знал свое дело.
Этторина сидит, затаив дыхание, и тут Нордио, пытаясь скрыть явное замешательство, говорит преувеличенно деловым, профессиональным тоном:
— Что же вы не сообщили мне об этой вашей находке? — И добавляет неожиданно мягко, почти покорно: — Вы же прекрасно знаете, что эту спешку с окончанием следствия затеял не я, мне ее навязали, так же, как и вам.
Затем он вдруг оживляется и, словно желая убедить не только Вердзари, но и себя самого, меняет тему.
— А впрочем, если Конти сознался, к чему нам опять обсуждать все это? Обрывки нейлоновой веревки неопровержимо доказывают его вину!..
— Если бы не эти обрывки, — перебивает его Вердзари, который словно только того и ждал, — если бы не они, то, согласитесь, Конти не подумал бы, что переусердствовал, связывая жену, а стало быть, и не взял бы вину на себя! — И доверительным тоном продолжает: — План мести, надо признаться, был неплох, хоть и возник у него внезапно. Он наказал бы неверную жену и одновременно проучил бы прячущегося за стеной ее любовника. Идеальная месть обманутого мужа, лучше не придумаешь! Не говоря уж о приезде Каррераса, который тоже неожиданно влип.
Вердзари на секунду замолкает, чтобы отхлебнуть из бокала, и продолжает свой рассказ:
— Несомненно, именно Конти напал на жену и связал ее. Он был ожесточен, ему постоянно приходилось терпеть насмешки и унижения. Флигель виллы «Беллосгуардо», который ему было приглянулся, а потом оказался уже сданным, стенка бюро с окуляром, который открывается у него перед носом, да и то, что его выдворили из уютного и привычного места в Риме и отдали под начало Де Витиса, когда-то вместе с ним поступавшего в министерство и бесстыдно волочившегося за его женой… Согласен: он первым проник во флигель…
— Первым!..
Это восклицание словно бы вырвалось одновременно у всех. Компания, за исключением Этторины, еще занятой едой, настораживается и ловит каждое слово Вердзари.
— Единственное невыясненное до сих пор обстоятельство, — продолжает он, — это смерть его жены, а также личность того, кто проник в спальню позднее и прекратил страдания несчастной… Ибо после нападения мужа Луиза Савелли была еще жива!
— Жива!
На сей раз собравшиеся хором подхватывают слова комиссара, а ей, откинувшись на спинку стула, продолжает:
— Да, жива… Избита, без сознания, — но жива. Это был внезапный приступ бешенства мужа, а не преднамеренное убийство. Перед тем как уйти, он даже чуть-чуть ослабил узлы на веревках — это подтверждается показаниями свидетеля, — поскольку рассчитывал, что вечером она вернется домой, к нему. Побои должны были стать для нее уроком на будущее — ей и тому, кто наблюдал за этой сценой из-за стены. Он нарочно сдвинул зеркало, чтобы открыть ей глазок — дать ей поняты вот до чего она докатилась, бесстыжая! Именно в таком состоянии, бесчувственную, но не мертвую, обнаружила ее Этторина Фавити, поглядев в глазок, когда его превосходительство удалился.
— Этторина!
Собравшиеся снова не смогли удержаться от возгласов — и все разом поворачиваются к ней, а она невозмутимо жует свои клецки. Конечно, она убила на них все утро, и теперь для нее нет ничего важнее этого блюда. Пусть хоть она отдаст ему должное, если у остальных пропал аппетит.
Вердзари опять делает паузу и подливает себе вина. Похоже, пить уже никому не хочется — так не пропадать же добру. Он подносит бокал к губам, отпивает глоток; вино еще не успело нагреться.
— Однако я должен снова разочаровать вас, — говорит Вердзари, поставив бокал на стол, — обнаружив плащ Конти и решив, что Луиза Савелли уже мертва, Фавити действительно проникла во флигель, но лишь для того, чтобы забрать оттуда обрывки веревки и тем самым скомпрометировать Конти… Впрочем, вы и сами прекрасно это знаете…
Но Вердзари не удается закончить фразу — его перебивает пронзительный голос Лилианы Ридольфи:
— Как же так: Этторина единственная могла когда угодно войти во флигель, после ухода Конти она появляется там с ножом — и вы не обвиняете ее в убийстве!
Тут она сбавляет тон, в голосе звучит лицемерное сочувствие подруге:
— Наверное, когда она оказалась в спальне, та стала приходить в себя, и тут от испуга…
Этторина доела клецки и теперь подбирает соус хлебом. Она никак не реагирует на выпад подруги, более того, на губах у нее появляется язвительная усмешка.
Вердзари примирительно кивает Лилиане, снова берет сверток, разворачивает его и кладет рядом с серебряным ножом несколько обрывков белой веревки:
— Нет, это не Фавити, и сейчас я вам объясню, почему. В тот вечер около половины десятого была сильная гроза — вы, наверное, помните. Так вот, обрывки веревки и плащ, найденные под воротами и на склоне у дороги, были мокрыми: значит, кто-то разложил их там до того, как пошел дождь.
На этот раз Лилиана лишь энергично кивает, но в разговор вмешивается Нордио:
— Не понимаю, почему вы придаете такое значение этому дождю! Стало быть, Луиза Савелли была убита до грозы, и то, что вы не обвиняете в этом Фавити, утверждая, что она лишь стащила обрывки веревки, только подкрепляет версию о виновности Конти. Тут не может быть никаких вариантов. Когда вошла Фавити, Савелли была уже мертва — и точка, хватит об этом.
— Нет, все не так просто, — отвечает Вердзари. — И Де Витис, и Фавити по моей просьбе напрягли память и вспомнили существенную деталь, на которую, из-за обилия веревок в спальне, никто другой не обратил внимания: после нападения Конти и его ухода на шее жертвы веревки не было, а вот когда труп обнаружили, шея была стянута тонкой веревочной петлей, что и вызвало смерть от удушения. Стало быть, все произошло глубокой ночью, а не поздним вечером, как стремились доказать в ходе чересчур поспешного дознания.
Все слушают его, затаив дыхание, и даже Этторинэ отложила нож и вилку. Они захвачены рассказом Вердзари, а он, зная, что аудитория у него на крючке, откашливается и продолжает:
— Так кому же приспичило побывать в комнате убитой до прихода полиции, несмотря на огромный риск? Не Этторине Фавити: она успела все сделать перед грозой, а если бы зашла еще раз, то обязательно унесла забытый ею ножик. И не Де Витису: за чем бы он ни зашел, увидев, что женщина еще жива, разумеется, оказал бы ей помощь. И потому, что был к ней неравнодушен, и, главным образом, потому, что хитроумный глазок в стене при расследовании дела причинил бы ему одни неприятности — что в итоге и получилось. Синьорина Маццетти? Самое большее, на что она оказалась способна, это сунуть кусочек веревки в карман Конти, подавая ему пиджак на следующее утро. И только. Она дама робкая, не предприимчивая, да и зачем ей? Остаются господин прокурор и его любовница, синьорина Ридольфи…
Нордио возмущенно вскидывается.
— …Да что вы волнуетесь, об этом знает весь город… Однако если вы, господин прокурор, стали во главе заговора с целью опорочить бедного Конти, а заодно и загубить Де Витиса, то зачем бы вам трудиться самому, когда у вас столько помощников? А вот у Ридольфи действительно была необходимость, и притом весьма настоятельная, порыться в бумагах покойной до того, как это сделает полиция…
Вердзари чувствует, что слушатели целиком в его власти, поэтому позволяет себе не торопясь допить свой бокал. Он усмиряет занервничавшую Лилиану повелительным взмахом руки и ведет рассказ дальше:
— Дело в том, что уже несколько лет она безнаказанно надувала и Де Витиса, сообщая ему заниженную сумму аренды его флигеля, и Фавити, которой полагался определенный процент с каждого контракта. И поскольку расписка со стоимостью аренды могла находиться только среди документов Савелли, получившей ее вместе с ключами, то, узнав от Фавити, что несчастная не подает признаков жизни, Ридольфи через незапертую дверь проникает во флигель, чтобы изъять компрометирующий документ. Если бы мошенничество открылось, то агентству пришлось бы распрощаться со своей безупречной репутацией, да и отношения с давней приятельницей и сообщницей подверглись бы серьезному испытанию. Осторожно, на ощупь пробираясь по комнате, она находит косметичку Савелли, начинает в ней рыться, как вдруг Савелли шевелится на кровати, очнувшись от забытья, и тогда перепуганная, обезумевшая