Смерть и прочие неприятности. Opus 2
Евгения Сафонова
Риджийский гамбит
Глава 1. Teneramente
(*прим.: Teneramente — ласково, мягко, нежно (муз.)
Поздравление Мэта с новым статусом (из решительного и твердого «не замужем» в романтичное «влюблена», которое стоило бы смешать с сомнительным «помолвлена», приправив задумчивым «все сложно») Ева получила в ночь после прелестного в своей спонтанности объяснения на лестнице.
Ночи предшествовал очень приятный вечер, в который они с Гербертом компенсировали отсутствие нового переведенного фильма для совместного просмотра другими совместными занятиями. В итоге провели время очень даже хорошо; но, как говорил один заботливый отец в фильме о небезызвестном паучке по имени Питер, «не слишком хорошо», ибо к столь быстрому развитию событий никто из них не стремился. События и так развились куда стремительнее, чем оба могли ожидать.
Не говоря уже о других причинах.
Занятия включали в себя совместное лежание продвинутой степени близости — на Евиной постели, куда они как-то незаметно добрели с лестницы, — разговоры обо всем и ни о чем, а также фейрипитие, которое им охотно организовал Эльен сразу по возвращении. Призрак явно был очень рад, когда, постучавшись в комнату к Еве (хотел вернуть Дерозе законной владелице), обнаружил там их обоих: не в смертельно переругавшемся состоянии, пусть и просто чинно сидящими рядом. Хотя, судя по его улыбке, их чинный вид сам по себе мог сообщить ему все, что нужно.
До Дерозе, вопреки Евиному обещанию, в тот вечер руки у нее так и не дошли. Хотя она не замедлила проверить, как инструмент перенес обратную дорогу в карете: брать его с собой, когда они с Гербертом перемещались магией, девушка не рискнула. Мало ли что.
— Почему все-таки ты выбрала меня? — спросил некромант незадолго до того, как отправиться спать.
На столике давно пустела глиняная кружка. Евина, сотканная призрачными нитями волшебства, исчезла еще раньше. Герберт откинул голову на подушку, обнимая свою новообретенную слабость, рассеянно перебирая пальцами ее волосы; Ева — рядом, уютно устроив щеку у него на плече.
— Она его за муки полюбила, а он ее — за сострадание к ним, — хмыкнула она. Встретив непонимающий взгляд Герберта, явно без понимания отнесшегося что к Шекспиру, что к его легкому переиначиванию, посерьезнела. — Я не выбирала. Даже не думала выбирать.
— Потому что вы с Мираклом слишком мало знакомы?
— Потому что твой любимый Миракл вовсе не обязан быть моим любимым Мираклом. — Ева понадеялась, что это прозвучало достаточно терпеливо, ибо снова глупости о лиэре Совершенство она выслушивать не желала. — Если ты по каким-то причинам уверен, что любая девушка просто обречена упасть к его ногам, вынуждена тебя разочаровать. Не сомневаюсь в твоем чувстве вкуса… раз уж тебе хватило мудрости оценить такое сокровище, как я… но в том, какие мужчины нравятся мне, тебе положено разбираться похуже моего.
— Хорошо, почему ты… захотела со мной сблизиться? Я ведь не давал тебе повода. Скорее наоборот.
— Сама удивляюсь. Наверное, из-за кучи недостатков, которые так увлекательно выправлять.
Он наверняка расслышал иронию, сквозившую в ее последних ответах — но пальцы, скользившие сквозь золотистые волны ее волос, все равно замерли.
— Правда?
— Нет, — сказала Ева прежде, чем в комнате успело похолодать. — Я уже на лестнице сказала, почему. Хотя ты и правда далек от идеала. Но, как говорилось в финале одного хорошего фильма, «у каждого свои недостатки».
О том, что мириться с этими недостатками она все же не собиралась, Ева пока умолчала. Не хотелось портить настроение им обоим, руша с таким трудом достигнутое взаимопонимание. Даже если сейчас она поддавалась величайшему женскому заблуждение, имя которому «он изменится».
Хотя нет. Она не собиралась его менять. Собиралась просто разбить все то наносное, чем он привык прикрываться. Вытащить настоящего Герберта из кокона, в который загнал его отец, Айрес и годы одиночества. Показать ему другой путь, на котором он сможет исполнить свои мечты. Потому что менять чужую суть, ломать ее под себя, оправдывая это любовью — значит любить иллюзию, мечту, мираж в своей голове: что угодно, кроме реального человека. И в конечном счете не любить вовсе.
Но аккуратно обтесать его сверху, сколов то неприятное, что мешает ему самому даже в большей степени, чем тебе — другое дело.
— Утешаюсь лишь тем, что ты тоже не идеал, — сообщил Герберт с усмешкой, смягчившей и без того не обидные для нее слова. — Знаешь ли.