Ева сидела так тихо, что слышала бы свое дыхание, если б только дышала. Глядя на профиль Кейлуса, четкий, словно чеканка по металлу, она понимала — спугнуть этот момент внезапной открытости будет просто. Еще проще, чем она могла в свое время случайно ранить его племянника. А вот заставить лиэра открыться снова будет задачкой, возможно, невыполнимой.
Пока от нее не требовали реакции на слышимое, она предпочитала не реагировать никак.
— Когда я вернулся домой на каникулы, мне объявили, что обратно в Лигитрин я не вернусь. Когда я попытался бежать, решив, что вполне способен прожить самостоятельно, меня поймали в порту и приволокли домой. Следующие месяцы я не мог играть не только потому, что мой отец выбросил из дома мой инструмент, но и потому, что со сломанной рукой делать это несколько неудобно. А еще меня предупредили, что рукой в следующий раз все не ограничится. — Полное отсутствие эмоций, делавшее его голос почти механическим, даже немного пугало. — Забавно: сбежавшему наследнику или наследнику, позорящему его представления о том, каким должен быть наследник, отец предпочел бы мою случайно сломанную шею. А я сломанной шее предпочел диплом бакалавра магических искусств… все согласно его желаниям, направленным на то, чтобы сделать из меня «настоящего мужчину». Пока он наконец-то не соизволил сдохнуть. — Когда собеседник вновь взглянул на нее, огонь в его глазах больше не казался Еве отраженным. — Ты спрашивала, что мне сделала моя семья? Моя сестра сломала мою жизнь. Так я научился никому не доверять. Мой отец избивал меня до полусмерти, чтобы выбить из меня то, что он считал омерзительным. Так я полюбил причинять и чувствовать боль. Мой кузен, отец нашего прекрасного Мирка, прознав мою слабость, пытался подложить ко мне в постель своего шпиона. Любил быть в курсе каждого чиха тех, кто мог потенциально конкурировать с его любимым сынишкой за право наследования престола. Моя кузина, мать твоего возлюбленного Уэрти, озаботилась распустить обо мне самые омерзительные слухи, которые смогла родить ее ханжеская фантазия, вдохновленная знанием о моих отклонениях. О том, какими словами меня не стеснялся в лицо называть достопочтенный господин Рейоль, говорить не буду, чтобы не ранить твои хорошенькие ушки. Их детишки, насколько могу судить, недалеко ушли от тех, кто породил их на свет. — Отставив бокал, Кейлус налег на ручку кресла, наклонившись ближе к девушке, глядевшей на него расширенными шоком и сочувствием глазами. — Я никогда никого не принуждал. Не заставлял. Не пользовался чьей-то беспомощностью. Скажи, разве я виноват, что не могу выбирать, кого любить? Разве равен тем, кто унижает или насилует неспособных постоять за себя? Разве мои чувства преступнее и грязнее твоих лишь на том основании, что я люблю во всем подобного себе? Разве я заслужил то, что получил — за любовь?
Взгляд и голос его не были требовательными, не были настойчивыми — в них скорее светилась и звучала прохладная мягкость шелка. И это не отменяло того, что он действительно хотел услышать ее ответ.
Она знала, что должна ответить. Знала, что ей хотелось ответить на самом деле. К счастью, эти две вещи совпадали.
Почти.
— Нет, — тихо и твердо произнесла Ева. — Не заслужили. — И, когда в его лице отразилось удовлетворение тем, что в этой твердости не было ни капли лжи, так же твердо добавила: — Но это не оправдывает того, что вы делаете теперь.