Удар, хлестнувший Еву по щеке, вышел мгновенным: она даже не успела поднять руки, чтобы защититься. Когда же попыталась — перед вторым ударом, по другой щеке — ощутила знакомое чувство беспомощности, обернувшее тело безвольной куклой.
Здешние браслеты не позволяли ей даже постоять за себя. Не то что напасть.
— Это за Кейла, — сказала королева тихо, когда Ева повалилась набок. — Мне будет его не хватать.
Больно, конечно, не было. Даже обидно почти не было. Если все правда обстояло так, как сказала Айрес, Ева заслужила наказания куда худшего.
Если б только ее не наказывала та, от кого принимать кару за гибель Кейлуса было почти абсурдно.
— Вы сломали ему жизнь, когда он доверился вам, — едва шевеля неповоротливым языком, выговорила Ева. — Вы убили родную сестру. Вы покончили с родным братом. И после этого вы говорите…
— Не тебе меня судить, девчонка. Никому из вас. — Айрес поднялась на ноги одним стремительным гибким движением. — Я причинила Кейлу немало боли. Но я имела на то право.
— На каком же основании?
— Я — его семья. — Правительница Керфи одарила прощальным взглядом пленницу на полу: с высоты своего роста, с величием истинной королевы, с прямым и тонким станом, облитым алым шелком, точно кровью. — Только мне решать, как, кому и когда в моей семье умирать.
Тяжелая, без окошка дверь, по цвету неотличимая от стены, отворилась и закрылась сама собой. Почти бесшумно. Табурет Айрес милостиво оставила — круглый, трехногий, изящный, дивно неуместно смотревшийся в грубой темной камере.
Когда к ней вернулась способность двигаться, Ева медленно села. Прислонилась спиной к стене.
Долго сидела, не решаясь сделать того, что следовало сделать.
— Мэт, — все же выдохнула она наконец.
Ответа не было так долго, что Ева уже не чаяла его услышать. И презирала себя за то, что в глубине души этому рада.
— Я уж думал, ты никогда этого не сделаешь. — Она ожидала увидеть, как демон привычно Чеширом проявляется в воздухе, но в ушах лишь веселым шелестом прозвучало знакомое многоголосье. — Жаль, теперь не выйдет поболтать в любое время, как в старые добрые времена.
— Почему? — оттягивая неизбежное, спросила Ева вяло.
— Малыш разорвал договор. Теперь меня слышишь только ты. Только когда позовешь. Иначе пробиться в твой разум будет трудновато.
Разорвал договор…
В какой-то степени это уже служило подтверждением того, что Еве хотелось — вернее, дико не хотелось — узнать.
— Тогда почему ты еще здесь?
— Ты впустила меня. Я был частью тебя. Ты — якорь, который держит меня здесь. И останешься таковым, пока существуешь.
Вот и мелкий шрифт, Ева. Еще один.
— И ты знал, что так будет, когда мы заключали сделку?
— Просто умолчал об этом приятном дополнении, — мурлыканье демона прозвучало почти вкрадчиво. — Полагаю, ты меня звала не для еще одного договора. Хотя, учитывая обстоятельства, это было бы кстати.
Ева прикрыла глаза, словно надеясь в темноте спрятаться от того, что сейчас услышит.
— Айрес сказала правду?
— Чистейшую.
Тьма перед глазами сделалась абсолютной. Всепоглощающей, как черная дыра.
— Значит, целый особняк? Кейлус? Тим? Все слуги?
Слова выговорились ровно, льдистыми шариками упав в тишину.
— Ага. — Подтверждение прозвучало задорно, улыбчиво, очень непринужденно. — К слову, милый дядюшка как раз шел тебя освобождать. Чтобы ты не думала о нем слишком плохо. — Участливый вздох раскатился в ее голове шуршанием мертвой листвы. — Жаль, припозднился.
Ева открыла глаза. Сидя на голом холодном полу, уставилась на свои сложенные на коленях руки.
Как наяву чувствуя стекающую с них кровь.
— Да ладно, не вини себя, златовласка. — Она почти ощутила, как ее дружески хлопнули по плечу. — И поумнее тебя попадались в силки, если тебя это утешит. И в состоянии куда более здравом.
Ева уже не слушала. Слушала, но не понимала того, что слышит.
Кейлус. Тим. Все слуги.
Кейлус. Тим. Все…
…все, все — ее руками, ее мечом, ее глупостью, ее…
Когда тишину разбили чьи-то рыдания, Ева даже не сразу поняла, что это плачет она.
Потом она долго кричала, как ненавидит его и себя. Добивалась ответа у издевательской тишины, билась в дверь, будто это могло помочь. В кровь сдирала о камень костяшки пальцев, желая ощутить боль — что-то, что позволило бы отвлечься, зацепиться за реальность, спастись от вины, расцветающей всепожирающим огнем. В какой-то миг обнаружила себя над обломками табурета, в слепой ярости разбитого о железо, отделяющее ее от свободы.