О том, что интересовало ее больше всего, Ева смогла заговорить, лишь когда коридор привел их к маленькой полутемной лестнице, вьющейся куда-то наверх. Задав, пожалуй, не самый актуальный в данный момент вопрос.
— Ты же понял, что все это… там, в зале… была игра, правда?
Впрочем, актуальность смело можно было считать понятием относительным. И сейчас услышать ответ Еве было безумно важно: даже несмотря на факты, ясно обозначившие отношение некроманта к произошедшему.
— Мне приятно, что ты считаешь меня идиотом, но я больше бы в тебе разочаровался, прояви ты самоубийственную честность. — Герберт не смотрел на нее, опережая ее на ступеньку, ведя за собой — но то, что он не отпускал ее руки, успокаивало лучше чего бы то ни было. — Глупость страшнее лицемерия.
— Тогда, выходит, я бы Айрес как раз и обыграла.
— Ты пыталась. К сожалению, шансы изначально были неравны. Таких милых девочек, как ты, Айрес ела на завтрак со своего придворного дебюта.
Хвала адекватности и редкостному пониманию венценосного не-идиота. Одной проблемой на повестке дня меньше. Об остальных — во всяком случае, обо всех одновременно — Ева предпочитала не думать.
Больше шансов не сойти с ума.
— Жаль, твоя сокамерница немного не в той кондиции, чтобы оценить всю романтику момента, когда Миракл до нее доберется, — донеслось с задворок сознания. — Прекрасный принц явился вызволить ее из логова зла…
— Что будет дальше? — собственным голосом заглушив демона, определенно являвшегося в этой беседе третьим лишним, спросила Ева. — Куда мы?
— На крышу. Учитывая, что происходит вокруг тюрьмы, сейчас это единственный безопасный способ выбраться отсюда.
— А почему мы не остались с Мираклом?
— У него свой план действий. У нас свой. Все получится, лишь если каждый выполнит свою задачу. И о нашей задаче «коршунам» лучше не знать. — Остановившись, Герберт все же выпустил ее ладонь: чтобы открыть люк, в который уперлись закончившиеся ступеньки. Интересно, не здесь ли Миракл пробрался в здание?.. — Часть правды, полагаю, им уже известна, но чем меньше людей будет знать всю правду, тем лучше.
На крыше, длинной и плоской, было снежно и светло. После дней во тьме Ева зажмурилась, до того ударила по глазам яркость белого облачного неба. Откуда-то доносились крики, хлопки и шум, обещавший неприятное зрелище битвы под тюремными стенами; это вконец спутало мысли, и без того кричащие и расталкивающие друг дружку.
— Айрес сдалась не просто так. Я уверена, — пробормотала Ева, забыв, о чем они говорили прежде. Босые ноги ее стояли на притоптанном у люка снегу, почти не чувствуя холода; отпечатки разномастных ботинок подтверждали теорию о том, каким обходным путем воспользовался Миракл сотоварищи. — Наверняка у нее в запасе какой-нибудь коварный план.
— Пока на ней блокаторы, особо бояться ее не стоит. С этого дня она будет под арестом, за ней установят круглосуточную слежку. Я сам за этим прослежу. — Закрыв люк, Герберт не торопясь выпрямился. — Знаешь…
Он не дрожал, стоя в зимней стуже в одной рубашке, но Ева видела мурашки на его руках.
— Что? — в повисшей паузе спросила она. Отчасти затем, чтобы не слушать отзвуки сражения, которого она пока не видела, но в красках представляла.
В том, как Герберт посмотрел на нее, сквозила печаль.
— Все же актриса из тебя до боли хорошая.
Несмотря на всю неуместность обстановки, несмотря на то, что Ева знала, как сейчас выглядит — неумытая, со спутанными волосами, в невзрачной тюремной рубашке, — оправданиям и извинениям она предпочла объятие.
Каким бы он ни был понятливым, услышанное не могло его не ранить. Хотя бы из-за невысказанной ею правды, о которой он не мог не задумываться. Но одна правда — что Ева не была и никогда не станет частью его мира — не отменяла другую.
Правду, что — Ева внезапно поняла это с болезненной ясностью — являлась единственной непреложной истиной, за которую она могла держаться, чтобы не упасть в бездонную кровавую черноту всего, через ей пришлось и придется пройти.
— Я люблю тебя, — обхватив его тонкими руками, серьезно глядя на него снизу вверх, сказала Ева. — Ты же мне веришь?
В наступившей вдруг тишине, нивелировавшей холод, растворившей отзвуки того страшного, что перемалывало людей за пределами их маленького мирка, ограниченного кружком утоптанного снега под ногами — на миг все стало далеко и неважно. Все, кроме слабой улыбки Герберта, разбившей зиму в его глазах, и теплой ладони, коснувшейся ее наверняка чумазой щеки.