Финальный такт очередного танца растворился в шелесте реверансов и поклонов, аплодисментах и гомоне слов. Опустив смычок (древко изгибалось высокой дугой, как у лука, на старый земной манер), старый скрипач, занимавший место концертмейстера, встретил Евин взгляд.
Отложив семиструнную скрипку, встал, чтобы выволочь в центр помоста заранее приготовленный стул.
Шагнув на возвышение, Ева развернулась к залу, по которому изумленными волнами расходилась тишина.
— Я хотела бы преподнести нашим гостям еще один дар, — глядя поверх голов, сказала она. Громко, как только позволял непослушный голос. — И… и почтить память человека, который погиб, чтобы мы могли быть сегодня здесь.
Позади музыканты раскладывали на пюпитре ноты, начертанные ее рукой. Еве не доводилось раньше перекладывать фортепианную музыку для струнного квартета, но это переложение она написала за одну ночь.
Конечно, Кейлус бы сделал это лучше. Потому что был старше. Потому что был гением. Потому что это было его сочинение.
Ева надеялась только, что он простит ей огрехи.
— Я не знала Кейлуса Тибеля. Но узнала его музыку. — Эта ложь выговорилась труднее, чем любая другая. — Его смерть не только помогла нам восстать против гнета Айрес Тибель. Она лишила нас величайшего, возможно, композитора из тех, которых знал этот мир. Которых я знала. Здесь и сейчас я хочу проститься с ним самым уместным способом из тех, что мне подвластен.
Не обращая внимания на рокот перешептываний и смешков, она села. Устроив Дерозе между коленей, в складках юбки, стянула перчатки, бросив их прямо у резных деревянных ножек. На миг встретилась взглядом с золотыми глазами Повелителя дроу: он щурился там, где Ева его оставила, и что-то говорил Лодбергу. Кажется, насмешливо.
…«я знаю, как вернуть вас домой»…
Ева вытерла ладони о голубую тафту — и лица в зале исчезли. Со всеми лишними мыслями, растворившимися в светлой пустоте, которую могло заполнить только одно.
Кто из великих говорил, что после тишины лучше всего невыразимое выражает музыка?..
— Кейлус Тибель, — сказала она в никуда, даже не пытаясь подражать зычному голосу конферансье, но понимая, что объявить это необходимо. — Романс для сиэллы и клаустура.
Они уже репетировали. Сегодня утром. Всего раз. Но вместо струнного вступления Ева все равно услышала звуки фортепиано: то, как его играл сам Кейлус.
Это ей не забыть даже на том свете.
Вступила она, конечно, вовремя — как в мертвом сейчас особняке, когда выводила ту же мелодию на черно-белых клавишах, — и виолончельное соло вознеслось над переливами струнного аккомпанемента легко и пронзительно. Не так вольно, как если б Еве аккомпанировал тот, кто без единой репетиции пел с ней в едином ритме, но достаточно, чтобы не вызвать недовольства творца. Мелодия звучала мерно и свободно, как взволнованное дыхание: взмывая в шальной надежде, замирая от щемящей боли, околдовывая бессловесными, лучшими на свете чарами.
В этом зале Ева была единственной, кто знала, как на самом деле должна звучать музыка Кейлуса Тибеля. Единственной, кто мог исполнить ее так, как ему того хотелось.
Если другие не понимали ее прежде — она заставит их понять.
Растаял помост. Исчезли музыканты за ее спиной. Растворились в темноте перед закрытыми веками стены тронного зала, цветы, гости, риджийцы. Остались Дерозе и Ева, и звуки скрипок, помогавшие ей ткать картины из нот и света, что еще остался в ее душе, и тьмы, которая прежде была ей неведома, и крови, которую роняло ее разодранное виной сердце. В непроглядной ночи путеводный маяк рассыпал золотые лучи по темным волнам — обещая, что как бы ни было сейчас одиноко и больно, все обязательно будет хорошо. Ускользал в зимний шторм тот, кого приходилось отпускать навсегда. На берегу, над гребнями из морского льда плакала девушка, и простирала бледные руки к горизонту, и молила того, кто уходит, вернуться к ней, но ей отвечали только звезды, колко сияющие сквозь мрак.
Тогда, вечность назад, в их первый и последний дуэт, Ева не вполне осознавала, о чем он. Но осознавала сейчас — то, что не могла понять и выразить, даже потеряв брата. Вырывая музыку из тех глубин души, которые не открывала никому, которых просто не существовало раньше, она играла, как никогда прежде; играла так, словно прощалась не только с чужаком, которому уже никогда не сможет сказать «прости», а с другом, миром, самой жизнью. Той жизнью, что осталась по ту сторону границы миров, которую Ева уже не могла вернуть, даже вернувшись — потому что прежней ее больше не существовало. И маяк пронзал несокрушимую полночную мглу, и уходящий оглядывался, чтобы одарить последней улыбкой все, что отныне оставалось позади, и девушка отступала от края ледяной бездны, утягиваемая теплом, светом, неумолимой и милосердной судьбой, в которой рано еще ставить точку…