Безмолвно отвернувшись, Мирана потянулась к дверной ручке.
В одном судьба Айрес Тибель не изменилась. Перед ней по-прежнему распахивали двери, вот только теперь — не все.
Впрочем, сегодня ей важна была лишь одна дверь. На волю.
Та, что открывалась в данный момент.
***
В витражное окно столичного Храма Жнеца тоже стучалось солнце, проливая раскрашенные лучи на белый мрамора, каким еще при Берндетте отделали круглый зал. Витраж светился точно над алтарем — черная плита, отполированная временем и ритуалами, что творили на ней веками — и статуей Жнеца, распростершей каменные крылья над россыпью свечных огоньков. Величайший из сынов Творца не требовал иных подношений, кроме свечей, коими многие поэты злоупотребляли как символом людских жизней — в день праздника те пылали не только на алтаре и в нишах по стенам, но и на полу, словно в зале с лета заблудилась стая светлячков.
В другое время витраж нарисовал бы на полу скелетов, танцующих меж песочных часов; пары им составляли девы и юнцы, с улыбкой сжимавшие костяные пальцы посланников того, кого в Керфи издавна встречали без страха. Сейчас рисунок, вытянутый умирающим светом, искаженной разноцветью окутывал юношу, застывшего на коленях перед алтарем. Синий печатью ложился на сомкнутые, обескровленные губы, красный — на склоненный лоб, желтый, песком сыпавшийся в часах — на белую мантию, в которой покидал этот храм каждый, надеявшийся повторить деяние Берндетта.
Избранник всегда готовился к ритуалу в одиночестве. Позже, на трибуне, Верховный Жрец благословит его, но главное благословение он мог испросить лишь у того, кто незримо смотрел на него из-под складок мраморного капюшона.
В тишине, которую не нарушали даже отзвуки немой молитвы, шаги Миракла прозвучали немногим резче, чем последовавшие за ними слова.
— В последний раз говорю: отступись.
Герберт не шелохнулся. Даже не отнял переплетенных ладоней от губ, не открыл глаз — только ресницы дрогнули да уголок рта дернулся в легкой досаде.
— Ты правда этого хочешь? Плясать под дудку Айрес? Воплотить амбиции отца? Или просто решил умереть, чтобы о тебе поплакала та, которую ты знаешь едва ли месяц?
— Я не умру. Не имею права.
Слова прозвучали отстраненно, словно говоривший оглядывался на мир из-за черты, за которой многое, смехотворно важное для живущих, не имеет значения.
Поверх плеча брата Миракл посмотрел на кинжал Берндетта, мерцавший у подножия статуи Жнеца.
Зачарованная гномья сталь, которой основатель династии пронзил сердце лучшего друга, которая взрезала его ладонь в день призыва, не затупилась и не поблекла. Смерть Берндетта лишила кинжал владельца, ослабив чары, не дозволявшие посторонним завладеть волшебным оружием, но никто не осмелился присвоить реликвию себе. У некромантов, решившихся повторить призыв, всегда был собственный ритуальный нож. Уэрт больше других имел право выйти сегодня на площадь с кинжалом предка, но между помпезностью и удобством он выбрал второе — и предпочел свой, резавший его руки сотни раз.
В молчании слышно было, как затрещали перчатки Миракла, когда пальцы под ними слишком резко сжались в кулаки.
— Отступись. Прошу. — Мольбы не пристали королю Керфи, но не в этом зале, не в эту минуту. — Еще не поздно. Я сам заткну рот каждому, кто осмелится…
— А я надеялся, что прошлое научило тебя верить в меня чуть больше. — Ладонь Миракла, все еще пытавшегося найти слова, легла на плечо под белой мантией — ее стряхнули одним резким, почти брезгливым движением. — Это. Мой. Путь. Единственный, что всегда был мне уготован. Единственный, что ждет и зовет меня. Хочешь помочь — оставь меня и не смей во мне сомневаться.
Огоньки прогоравших свечей замигали — огарков, почти оплывших, и тех, что лишь обтекали воском, длинные и бледные, как пальцы танцоров на цветном стекле. Это Миракл отвернулся, взметнув королевскую мантию за спиной, хлестнув свечи взлоновавшимся воздухом.
Когда Герберт, оставшись один, все же открыл глаза — почти мертвые, — скелеты улыбались ему.
***
— Не думала, что однажды увижу танцующих скелетов не в мультиках, — сказала Снежана, с помоста созерцая карнавал, круживший на площади перед храмом живых и мертвых.
К празднику столичные улицы украсили гирлянды с белыми флажками, паутиной тянувшиеся у крыш. Багряным конфетти замерзали на снегу маковые лепестки — ими осыпали крышку гроба, прежде чем на него падал первый ком земли, и ими сегодня осыпали брусчатку городов, городишек и деревенек до самых гор на востоке, до самого побережья. Хрусткое морозное небо накрыло площадь кобальтовым стеклом; одиннадцать храмов выстроились кругом, устремив ввысь покатые купола, схожие в своем многообразии. Цветочные лозы увивали колонны храма Великого Садовода, орнамент из стрел и копий вился на портике храма Великого Воителя, рунная вязь испещрила капитель храма Великой Ворожеи.