— К сожалению, после Дня Жнеца я уделяла виолончели куда меньше времени, чем требует мой внутренний критик, чтобы спокойно выпустить меня на сцену. Но буду польщена, если однажды мне и моему инструменту посчастливится преподнести Повелителю еще один скромный дар.
Солнце в глазах дроу окрасил насмешливый блеск: кажется, он прекрасно понимал, каким образом последние две недели хозяин замка Рейолей мог отвлекать от виолончели дорогую гостью, вернувшуюся в его обитель.
Справедливости ради, Ева отвлекала гостеприимного хозяина в той же степени. Особенно когда замечала его уставившимся перед собой нехорошо пустыми глазами: призыв Жнеца, смерть и предательство женщины, бывшей ему ближе матери, не могли пройти для него бесследно.
— Не столь скромный, как вы думаете. Пусть и скромнее, чем тот, что вы преподнесли нам в День Жнеца.
— Но этот дар лучше оставьте единственным, — добавил Лодберг. — Второго подобного проявления вашей скромности эта прекрасная страна может не пережить.
Белая Ведьма только рассмеялась. Негромко, совсем не колюче. Ева потом не раз думала, что Снежана, от которой ждешь подвоха, сильно отличается от Снежаны, на которую смотришь непредубежденным взглядом, очищенным концом затянувшегося маскарада.
Под аккомпанемент этого смеха и прозвучал тот злополучный вопрос:
— Тогда, смею полагать, ваше предложение еще в силе?
Выпрямившись, пока сплетники акулами кружили поодаль у приютившей ее колонны, Ева посмотрела на Гзрберта, с которым они весь вечер ненавязчиво старались держаться порознь. С тем же недоумением, что риджийцы.
— Предложение, тир Гэрбеуэрт?.. — вежливо уточнил Повелитель дроу.
— Ваши маги говорили, — сказал некромант, глядя в упор — не на него, на Еву, — что знают, как вернуть лиоретту домой.
Слова ударили под дых. Как и этот взгляд. Как и то, что за две недели, минувшие со Дня Жнеца, Еве в голову не приходило поднимать этот вопрос. И она никак не ожидала, что здесь и сейчас его поднимет вовсе не она.
Рано или поздно, конечно, ей бы пришлось об этом подумать. Но в тот момент она была слишком рада всем переменам в своей — наконец-то — жизни, чтобы думать о чем-то кроме настоящего. О чем-то кроме той ерунды, о которой вполне естественно думать семнадцатилетней девчонке, больше не обремененной ни зловещими предчувствиями, ни ежесекундной ложью, ни фальшивым венцом на голове, которую Ева в кои-то веки позволила себя потерять.
— Разумеется, в силе. — Лодберг первым разорвал тягучее молчание, заглушившее для них четверых даже звуки музыки. — Если лиоретта этого хочет.
Выжидающих взглядов риджийцев Ева так и не увидела. Почувствовала. Но не увидела. В тот момент она могла смотреть лишь на одного человека — того, кто так же неотрывно смотрел на нее поверх плеча дроу, облитого фиолетовым шелком не по-королевски просто скроенной рубашки; читая в глазах, которые она уже не могла ассоциировать с льдинками, немой вопрос. Не зная, зачем ее ответ нужен здесь и сейчас — так внезапно, так резко разрубая идиллию этих двух недель, — но зная, что лжи от нее не примут.
Думать, что из возможных ответов будет ложью, ей не пришлось.
— Лиоретта хочет, — очень, очень тихо сказала Ева.
Она ожидала всего. Гнева. Презрения. Холода. Но Герберт лишь обреченно прикрыл глаза.
Причины этого она поняла гораздо позже.
***
— Эльен сегодня просто сам себя превзошел, — сказала Ева, когда после ужина они разошлись по спальням, хозяйским и гостевым. Пожелав друг другу доброй ночи так спокойно, словно завтра они с Гербертом не поднимутся еще до рассвета, чтобы переместиться в Ленджийские горы — разделительная черта между Риджией и Керфи, под которой целых триста лет дроу прятались от эльфов и людей. — Как подумаю, что следующий ужин может быть еще лучше — тут и правда начнешь надеяться, что завтра с той стороны прореха откроется где-нибудь на северном полюсе.
Закрывая дверь в спальню, что теперь они делили вдвоем, Герберт промолчал — и, не пытаясь больше подбодрить его фальшивой бодростью, Ева отвернулась. Оставив позади бесконечные просторы темного ковра, упала на кровать по соседству с Мелком: тот лениво следил за вторгшимися людьми, возлежа на хозяйской подушке.
С тех пор, как она вернулась в замок Рейолей, безликая спальня, когда-то походившая на гостиничный номер, стала куда уютнее. К боковине шкафа прислонился футляр с Дерозе. На тумбочке и каминной полке неровными стопками лежали книги: Герберт как-кто незаметно приучился читать при ней. Еще одну тумбочку — с Евиной стороны кровати, появившуюся там недавно — завалили ноты: за керфианский месяц ожидания подходящей прорехи она успела разобрать все рукописи Кейлуса, найденные в особняке, и худо-бедно заучить половину. В изножье огромной постели поселился столик, где часто можно было увидеть кружки с фейром и печенье — Герберт поставил его там, когда они возобновили славную традицию совместных просмотров. Планшет обычно жил на том же столике, но сейчас он занял законное место во внешнем кармане футляра. Ева всегда собирала вещи заранее.