— Не надо… — Она останавливает его легким прикосновением, и ее бледное усталое лицо на миг озаряется давно забытой и нежной красотой. — Как можно выносить на люди то, что опозорит этого человека? А заодно и всех нас?!
— А меня, значит, ты готова во всем обвинить?
— Прежде всего, это не я. Это указание Старика.
— Хорошо, пусть его указание. А он почему навешивает всю вину на меня?
Она терпеливо объясняет. Старик хочет, чтобы Кадровик, как отвечающий за человеческие ресурсы, был его равноправным партнером в этом неприятном деле. Разве он не обещал с самого начала и без всяких колебаний, что «возьмет это дело на себя»? Тогда почему бы ему не взять на себя также и свою часть вины? И не только потому, что именно он, как-никак, отвечает в конечном итоге за все кадровые вопросы в пекарне. Есть и еще одно соображение. Кадровик — человек молодой: сегодня он здесь, в пекарне, а завтра ему предложат место получше, и он перейдет туда, долго не раздумывая. И тогда все его провинности тоже уйдут вместе с ним и там и забудутся. Кому вздумается ворошить его прошлое? Но Старик — он ведь здесь хозяин, он никуда не может уйти, так и останется здесь, в этом кресле, до конца своих дней. Только в этом кресле позволит Ангелу Смерти нанести ему последний удар. Так что перед молодым Кадровиком расстилается широкий мир, а для старого хозяина весь мир начинается и кончается в этих стенах, в этом кабинете, за окнами которого тянутся его владения, все эти трубы, цеха, печи и всё прочее, что было создано еще его предками. И он не может оставаться здесь наедине с этой виной. Ему нужно разделить ее с кем-то, она и так томит его сверх всякой меры. И кстати, в этом последнем, заключает Начальница канцелярии, она со Стариком полностью согласна. Он слишком стар и тяжело болен. Ему просто не под силу брать на себя одного всю вину.
Кадровик слушает ее внимательно и спокойно, ни разу не перебивая. Его возмущение постепенно спадает. Что-то в ее словах убеждает его. А кроме того, он удивлен. Он всегда знал, что она хороший организатор, но никогда не думал, что она способна выразить некую самостоятельную и глубокую мысль. Ему почему-то вспоминается ее подтянутый симпатичный муж с иронической искоркой во взгляде. Может, это общение с ним так обогащает ее интеллектуально? Вспомнив этого пожилого человека в мятой шапке чулком, он вдруг резко меняет тему разговора. Он хотел бы спросить ее о чем-то, что на самом деле волнует его куда больше, чем весь этот заочный спор со Стариком. Какое впечатление произвела на ее супруга его дочь? Да-да, он говорил, что у нее проблемы с математикой, но вопрос не в этом, не в математике, какое впечатление его дочь производит… ну, как человек… в целом?
Начальница канцелярии смущенно улыбается. Видно, что она хотела бы уклониться от прямого ответа. Ей трудно сказать, они с мужем слишком мало времени провели с девочкой. Но Кадровика этот уклончивый ответ не устраивает. А вот его девочке, да и ему самому ее муж успел понравиться даже за один вечер. Им обоим показалось, что он замечательный человек. Лицо Начальницы канцелярии розовеет от удовольствия. Она слегка склоняет голову в попытке смягчить ту правду, которую собирается произнести:
— Я думаю, что ему, как и мне… в общем, нам обоим… нам показалось, что человечек она, безусловно, симпатичный, но… даже не то чтобы недостаточно интеллигентная, но…
— Но что?
— Очень не уверена. В себе, в своих силах. Как-то слишком быстро теряется, впадает в отчаяние, отступает…
— Впадает в отчаяние?
Вот именно. От любой неудачи или даже просто трудности. От жизни вообще. И кстати, не исключено, что это частично из-за него, из-за отца. Но, как бы то ни было, такие приступы отчаяния опасны, особенно для детей. Они могут разрушительно подействовать на психику ребенка. Ее муж считает, что Кадровик обязан воевать за девочку. Не уступать ее с такой легкостью бывшей жене.
— По его мнению, я слишком уступаю? — Кадровик удивлен этим суждением. Но не успевает возразить, как оно уже завладевает его сознанием. Что-то в этом есть, действительно. Да, он чувствует, что это так. Теперь он понимает, что уже не сможет уйти от неприятной, хотя и мягко высказанной правды. — Знаешь, возможно, твой муж прав… Пожалуй, я с ним согласен.
И это его согласие почему-то звучит как окончательный отказ от борьбы за изменение ответа в газету.
Глава четвертая
Мы его давно уже приметили, этого крепкого мужчину лет сорока со стрижкой ежиком, — он в последние месяцы зачастил в наш «Старый Ренессанс», и всякий раз ближе к ночи. Придет, сядет за столик в ожидании девиц — они у нас обычно появляются как раз в это время, как во всех пабах, — и тут же вынимает свой мобильник и кладет на стол между кружкой пива и блюдцем с орешками. Как будто он на ночном дежурстве или кто-то ему вот-вот должен позвонить. А в последний раз он этот свой мобильник, как назло, забыл в кармане плаща — пришел в таком толстом плаще на подкладке, как будто наслушался в последних известиях, что ночью у нас в Иерусалиме должен пойти снег. Ну, и вполне мог бы пропустить тот звонок, которого ждал, а звонок, видно, был важный, потому что он как поговорил с минуту, так сразу и вышел. Он сначала вообще даже не услышал, что звонят, хорошо, один из наших ему крикнул. У нас тут вечером музыка так грохочет, что только официанты способны еще что-то сквозь нее расслышать. Хозяин думает, что клиентам чем громче, тем веселее. Так что этот, с мобильником, скорее всего, так ничего бы и не услышал. К тому же он уже сидел в теплой компании — девица одна причалила к его столику, есть тут у нас такая, улыбчивая, и с ней подружка, накуренная до обалдения, и еще гомик один, тоже наш постоянный клиент, вполне интеллигентный парень, только говорит слишком много. Ну, вот, а когда, значит, этому, с ежиком, крикнули, что если он, мол, забыл, какую мелодию его мобильник поет, так пусть прислушается, он как раз у него в плаще свою арию исполняет, — он чуть на стуле не подпрыгнул. Но ничего, успел все-таки в последнюю минуту выхватить свою машинку из плаща. Крикнул только: минутку, тут грохот сумасшедший, я вас не слышу, минуточку, пожалуйста, — и сразу выбежал наружу, закончить разговор. Через пару минут вернулся, но не стал уже садиться, тут же попросил счет и ушел. Совсем ушел, мы его после того случая уже много дней не видели — видно, уехал куда-то, недаром он этого звонка всё время ждал…
Это та девушка, с которой он говорил днем, из Министерства абсорбции. У нее новости. Она понимает, что уже поздно, она просит прощения, но Кадровик сам просил держать его в курсе дела. Так вот, бывший муж погибшей женщины только что получил известие о ее смерти и требует, чтобы его бывшую жену привезли хоронить на родину. Вот именно туда, на самолете. При этом сам он не собирается заниматься ее похоронами, он с ней давно разошелся, так что теперь он говорит исключительно от имени их общего сына. Да-да, того подростка, которого, как он выразился, ему удалось «вовремя вытащить из этого вашего ада». Это он об Израиле. Что до него самого, то ему всё равно, пусть бы ее так и похоронили в том же городе, где убили, но раз уж его спрашивают, то вот его мнение: лучше, чтоб ее могила была поблизости, а вдруг сын когда-нибудь захочет прийти на могилу матери, что же — ему снова ехать в этот ад?!
Вот такая ситуация, заканчивает она. И тут же удивляет его своей поразительной добросовестностью — оказывается, она уже сообщила обо всем этом в Управление национального страхования, чтобы там успели еще этой ночью переправить тело из морга на Сторожевой горе в Абу-Кабир, потому что только в Абу-Кабире могут подготовить умершего к длительной перевозке. Теперь, если не будет каких-либо непредвиденных задержек, тут или в нашем консульстве на месте, ваша Юлия Рогаева, скорее всего, будет отправлена домой чартерным рейсом в ночь с пятницы на субботу, то есть не позднее чем через сорок восемь часов. Она подумала, что должна сообщить ему об этом.
— Спасибо. Конечно, нам всё это чрезвычайно важно. Но как, однако, у вас всё замечательно организовано, — с профессиональным восхищением говорит Кадровик, плотно прижимая мобильник к уху и спускаясь с ним вниз по проулку, ведущему от паба. Тут, пониже, почему-то лучше слышно, а главное — подальше от паба с его музыкальным грохотом. Только холодновато. Его немного знобит, потому что он выскочил наружу, как был, оставив плащ на вешалке.