— Что он говорит? — взволнованно допытывался Павлинда у Мариана Хложника.
— Пан говорит, что в кухне может оказаться хозяйка.
— Я посмотрю! — быстро сказал Павлинда. — Я знаю хозяйку, — и пошел к дверям.
Он открыл, и партизанам показалось, что скрип этих проклятых дверей может разбудить мертвого. Парень исчез за дверью. Через минуту он появился и показал руками, что никого нет, можно идти. Волостнов принял решение мгновенно:
— Пошли!
И партизаны друг за другом, как ночные духи, вошли в темные сени. Кроме Ковача. Алоиз остался с пулеметом за окном и приготовился к бою: он должен был дать очередь через окно, если в этом будет крайняя нужда.
Все было так, как сказал Павлинда. Из сеней они попали в кухню, а из нее прошли в темный коридор. Сюда проникал узкой полоской свет из горницы. Волостнов оглянулся, кивнул головой и рывком открыл двери, подняв автомат.
— Хенде хох! — раздался его громовой голос.
И в то же мгновение вскочили в комнату Нестор и Хложник. У них в руках были автоматы.
— Майн гот! — приглушенно воскликнул один, сидевший против дверей, тощенький и уже немолодой немецкий солдат. — Майн гот! — повторил он, и все подняли руки.
Волостнов подумал: «Порядок!» — и уже хотел подойти к первому, чтобы связать руки бечевкой, приготовленной на этот случай, когда Павлинда испуганно закричал:
— Там еще!.. — и ткнул рукой в открытую дверь соседней комнаты. Больше он ничего не успел сказать или сказал, но голос парня заглушила пулеметная очередь. Стрелял, как позже выяснилось, Ковач. Он увидел шестого немца, готовившегося стрелять по партизанам из соседней комнаты. Немец выстрелил в то мгновение, когда и Ковач пустил в него пулеметную очередь. Тут кто-то опрокинул стол, и Алоиз сквозь выбитое окно закричал об опасности, угрожающей снаружи. Перестрелка всполошила весь городок. Надо было отходить, и чем скорее, тем лучше, чтобы не ввязаться в драку. Но Волостнов с помощью Нестора все же захватил «языка», оглушив немца ударом приклада по голове.
Они отходили той же дорогой, по которой вел их Павлинда, но позади домов. Богатырь Алоиз взвалил оглушенного немца на свою широкую спину, а пулемет взял Нестор. Издали доносились крики, и трассирующие пули перепуганных немцев уносились в небо, как праздничный фейерверк. Однако преследования не было и не могло быть — ведь они имели дело с тотальными солдатами. Когда же крики затихли в отдалении, Нестор присел в тени каменной стены и сказал:
— А я, товарищ начштаба, кажется, ранен.
Алоиз опустил на землю немца и связал ему руки, а Волостнов помог Нестору снять тужурку, затем рубаху. Она была вся в крови. Пуля попала в руку, но не задела кости и связок — Нестор шевелил пальцами.
— Э, пустяки! — сразу успокоился он. — А крови набежало много.
Старший лейтенант достал из сумки индивидуальный пакет и сделал перевязку. Нестор поднялся.
— Я готов.
Тут очнулся немец и стал дико озираться.
— Где я? — спросил он по-немецки.
Павлинда объяснил.
— Теперь он пойдет на своих двоих, — облегченно засмеялся Алоиз.
Павлинда, обращаясь к Мариану Хложнику, сказал:
— Велитель возьмет меня в партизаны?
— А ты упорный! Ну что ж, пошли, — согласился Волостнов. — Ты показал себя молодцом.
ПЕРЕД РАЗВЕДКОЙ
Штефан Такач возвратился на базу только к концу следующего дня, пришел к майору Зоричу и положил перед ним голубую книгу хозяина мастерских и обувного магазина «Кашпар и сын». По воспаленным глазам и кровавому рубцу на лице Такача Александр Пантелеймонович понял, что небесного цвета книга добыта нелегко.
Такач рассказал о ликовании словаков по случаю прихода партизан и страхе немецких солдат перед партизанами. Оправдались надежды Зорича и Франтишека Пражмы: демонстрация партизанских сил произвела большое впечатление на людей. В эти дни отряд пополнился не одним десятком патриотов. Их было много, верных сынов и дочерей Чехословакии, и партизанские посты уже привыкли к их ответу в предрассветный час:
— Патриот!
Неоценимой оказалась голубая книга Кашпара. Он был педантом, пан Кашпар, и записывал не только адреса, но и численность немецких гарнизонов и прифронтовых воинских частей. А от самого Кашпара долго нельзя было добиться ничего путного.
— Ваша ставка бита, пан Кашпар, и вы не можете этого отрицать, — говорил Александр Пантелеймонович. — Но я не понимаю одного: неужто вас, словака, человека большой воли и далеко не глупого, устраивала должность лакея в немецком доме?