Тримбл признал свое поражение. Как сказала миссис Роберте, было уже потрачено слишком много времени на то, что казалось таким простым делом, и самое лучшее, что оставалось сделать теперь, это поскорее с ним покончить. Он гадал, предвидел ли этот непредсказуемый человек, мистер Макуильям, прием, который ожидал инспектора в этом доме, и не направил ли он его сюда, чтобы удовлетворить свое дьявольское чувство юмора. Одно лишь было удачно поражение полиции проходило без свидетелей. К счастью, он отправил сержанта Тейта произвести дальнейшие расспросы у Фаррена. Это было бы, с ужасом подумалось ему, разрушительным эффектом для дисциплины — перенести такое унижение в присутствии подчиненного.
— Хорошо, — покорно сказал он. Обернувшись к Збарторовски, он с некоторым трудом восстановил официальный тон. — Как я понимаю, вас пригласили принять участие в концерте в Сити-Холл?
— Да, сэр, на кларнете.
— Вы присутствовали на дневной репетиции?
— Да, сэр.
— Во время репетиции между вами и мисс Карлесс произошла ссора?
— Простите?
— Ссора, спор. Вы с ней поссорились?
— Это был не спор и не то, что вы сказали, — сказал Збарторовски, вдруг оживившись. — Она оскорбила меня грубыми словами. Она назвала меня… Не знаю, как это на английском, но на польском это очень, очень оскорбительное слово. Потом она сказала, что если я буду участвовать в концерте, то она больше не будет играть, а я сказал: спасибо большое, но если на то пошло, то это я не буду играть с такой особой, и потом я ушел, и миссис Роберте и еще очень много других людей, которые были там, могут сказать вам, что я говорю правду, и мистер Эванс тоже, и мистер Диксон, который говорит на моем языке, он тоже скажет вам, что эта женщина сказала мне…
— Достаточно, довольно. — Тримблу с трудом удалось прервать этот поток слов. — Не надо так быстро говорить. Я хочу знать, из-за чего поднялся весь этот шум.
— Пардон?
— Какова была причина спора?
— Это был не спор, говорю вам. Она назвала меня плохим словом и потом сказала…
— Почему мисс Карлесс не пожелала играть с вами в одном оркестре?
— Ах, это! — Збарторовски пожал плечами и на минуту задумался. Затем он снова заговорил, но оживление покинуло его лицо, и он опять стал грустным и меланхоличным. — Это наше личное дело, вы понимаете. Также политическое. Это не так просто объяснить.
— Личное? — Инспектор уцепился за это слово. — Значит, вы уже были знакомы с мисс Карлесс?
Збарторовски покачал головой.
— Нет, — сказал он. — Может, когда она была еще девочкой. Не знаю. Во всяком случае, тогда она звалась не Карлесс. Но это не важно. Все было давным-давно — в Польше, которой больше не существует. Вам не интересно об этом слушать.
— Я уверена, что вам это будет неинтересно, — поддержала своего подопечного миссис Роберте. — Это очень грустная история и не имеет к вам никакого отношения.
Тримбл решительно презрел вмешательство, но не стал больше распространяться на эту тему, а вернулся к старой.
— Очень хорошо, — сказал он. — Значит, вы покинули концертный зал в середине репетиции. И что вы делали?
— Я вышел на улицу. Подождал, пока откроется паб, и тогда напился. Что еще мне оставалось делать? Мистер Диксон уплатил мне немного авансом за концерт, так что я мог выпить.
— Где вы были в восемь часов вечера, когда начался концерт?
Поляк снова пожал плечами:
— В «Антилопе», в «Короне», в «Черной лошади»… не знаю. Если вы их спросите, вам скажут. В тот вечер я во всех этих пабах побывал и очень много пил.
— Вы уверены, что не вернулись в Сити-Холл?
— О нет! Как я мог? К восьми я уже был полумертвым.
— Вы условились с кем-нибудь, чтобы он занял ваше место в оркестре?
Впервые Збарторовски позволил себе улыбнуться:
— А какое мне до этого дело? Эта Карлесс, которая такая умница, она сама может играть на кларнете и на фаготе. Меня это не касалось.
— Понятно. — Тримбл помолчал, задумчиво глядя на кларнетиста. — И с того времени вы больше не возвращались домой?
— Нет.
— И не явились в субботу вечером играть в джаз-банде в дансинге, где работали?
— Нет. — Его голос едва можно было расслышать.
— Почему?
Съежившись так, что стал выглядеть еще более жалким, Збарторовски пробормотал:
— Потому что я больше не могу играть.
— Что вы хотите этим сказать?
С мученическим выражением лица человека, признающегося в непростительном грехе, поляк медленно поднял глаза и встретился со суровым взглядом инспектора.