Таким образом, присутствующие узнали только, что фра Диего был еретиком, вероотступником, богохульником; и еще отцеубийцей, поскольку убил монсеньора де Сиснероса, который приходился ему отцом в рамках иерархии, а также в любви и милосердии.
После оглашения приговора стул с осужденным перенесли, чтобы поставить перед архиепископом-инквизитором. Боясь упустить подробности, вперед устремилось столько народу, что еще миг, и провалился бы настил и монсеньор лишился бы славы человека с дурным глазом — правда, ценой неминуемого собственного падения. Кое-как восстановили порядок, и можно было приступать к лишению сана. Сняв с приговоренного позорную шапку и санбенито, на него с горем пополам натянули платье его монашеского ордена со всеми элементами облачения, надеваемого дьяконом к службе. Задача оказалась весьма сложной, ибо нелегко раздеть и одеть человека, прикованного к стулу. После этого вещи, которые удалось на него натянуть, сорвали одну за другой. Срывая каждую из вещей, монсеньор произносил формулу, а в промежутке приближал к его закованным рукам и тотчас отдергивал священные книги, сосуды с миром, чашу, полотенце для причастия, ключи. Затем на фра Диего снова надели санбенито и позорную шапку.
Лишению сана фра Диего должен был подвергнуться, стоя на четвереньках или на коленях, но осторожность подсказала, что разумнее обойтись без этой детали — из опасения, как бы злодей, освобожденный от оков, новым позорным преступлением конец своей жизни не ознаменовал. Монсеньор де Лос Камерос, судя по всему, не жаждал мученического венца.
Что касается священного трибунала, для него история фра Диего была закончена; достаточно было поставить стул с ним против ложи капитан-исправника, и последний смертный приговор был объявлен: сжечь живым и прах по ветру развеять.
Когда остальные преступники отреклись, была образована процессия: ей предстояло пройти мимо здания священного трибунала и, передав в тюрьму тридцатьодного отпущенного, проследовать к площади Святого Эразма.
На этот раз фра Диего поместили на повозку, запряженную волами. Был уже вечер, но свечи и факелы давали достаточно света. Правда, для торговцев вином, жареными моллюсками и жареным турецким горохом, поставивших столы и лавки вдоль ограды, которой был обнесен костер, дождь, заставивший перенести церемонию, явился сущим несчастьем. И для дам — для их туалетов, для их украшений, из-за неровного света не воспринимавшихся в должном блеске. Оставалось, таким образом, уповать на свет костра.
При виде костра фра Диего не переменился в лице, не потерялся, не выказал признаков страха или ужаса. Его, по-прежнему привязанного к стулу, водрузили на кучу дров, а стул привязали к столбу. Два ученых священника, по пути от собора до площади Святого Эразма пытавшиеся склонить его к покаянию, отошли в сторону. Последняя попытка убеждения: дважды делали вид, будто поджигают костер, и наконец фра Диего сказал, что хочет говорить с театинцем Джузеппе Чикалой — одним из двух священников, сопровождавших его на повозке. Театинец, неведомо почему — вероятно, расчувствовавшись (и это тоже могло быть причиной, по которой фра Диего спросил именно его), — смешался тем временем с толпой и, по-видимому, думал отказаться от зрелища, но его окликнул многоголосый хор. Он снова подошел к приговоренному. Я переменю суждение и Верование и покорюсь Католической Церкви, сказал фра Диего, ежели телесную жизнь мне даруете. Театинец ответил, что приговор теперь уже не подлежит изменению. И фра Диего: а зачем тогда пророк изрек: Nolo mortem peccatoris, sed ut magis convertatur, et vivat? [23]. И когда театинец ответил, что пророк подразумевал духовную жизнь, а не телесную, фра Диего произнес: Значит, Бог несправедлив есть.
При сих кощунственных словах подожжены были дрова, и скоро окутано дымом, задушено, изжарено и испепелено презренного Еретика подлое тело, и осталось бешеной злокозненной душе мучиться и богохульствовать вечно. Повелел Монсен. Архиеп. — Инквизитор, движимый праведными побуждениями, чтобы наутро вовремя мерзкий пепел собран был и развеян по ветру.
Доктор Аурия счел уместным добавить от себя сверхъестественный штрих в заключение краткого отчета об этом аутодафе, приведенного им в своем дневнике: