В теологическом смысле его ересь можно, по-видимому, свести к утверждению, что бог несправедлив, — тем более, по словам Бертино, фра Диего утверждал это не только на костре: Qui tandem, proprius admoto igne, antiquatam suam blasphemiam repetens hanc haereticalem Deus est iniustus, fumosis flammis suffocatus, interiit… [36]. Следовательно, он повторил старое свое богохульство: то было, наверно, последнее еретическое проявление его моральных и социальных взглядов. И естественно предположить, что в минуту, когда он увидел безнадежность своего положения и неотвратимость гибели, отождествляя собственную судьбу с судьбой человечества, собственную трагедию — с трагедией бытия, — в эту минуту от восстания против социальной несправедливости, против беззакония, против узурпации материальных благ и чужих прав фра Диего пришел к обвинению бога. Не к отрицанию его, а к обвинению. И тут вспоминается место из «Истории позорного столба», где Мандзони говорит, как в поисках виновного, дабы иметь, на кого по праву обрушить гневу мысль в замешательстве колеблется между двумя кощунственными крайностями, равно безрассудными: отрицать Провидение или обвинять его. При этом важно, что истину, до которой Мандзони пытался докопаться в документах процесса над мазунами, фра Диего за долгие годы выстрадал телом и душой.
Вполне возможно, однако, что это высказывание было не настолько давним, как хочет уверить нас Бертино, и что первоначально оно звучало иначе. Например, что бог, не будь он несправедлив, не мог бы допустить несправедливости на земле. Ересь, которая основывалась бы на утверждении, что бог несправедлив, не может и тем более не могла в XVII веке иметь большого успеха в плане прозелитизма, то есть способности привлечь значительное число сторонников; между тем похоже, фра Диего удалось найти прозелитов (что как раз сильнее всего и беспокоило священный трибунал).
Во всяком случае, при заговоре молчания современников фра Диего слово это — antiquatam — единственная деталь, позволяющая распознать ересь фра Диего, выдвинуть смелое предположение, что он поднял вопрос о справедливости на земле в исключительно несправедливые времена. Тем и объясняется молчание его современников, их ужас. О, если бы преступление сего святотатца осталось погребенным во мраке преисподней! — вопиет Бертино.
В более близкие к нам времена человек, чьи намерения не отличаются от намерений Бертино и Матранги, приказывает без метафизики и барочной мишуры: мозг этого человека больше не должен работать.
Трагедия, которая повторяется, которая, быть может, еще повторится.
12 марта 1782 года дон Саверио Симонетти, советник королевства, в шестнадцать с половиной часов прибыл в здание Се. Трибунала и, пользуясь своими полномочиями, обошел оное здание, при сем опечатав именем короля не только апартаменты и все основные помещения, но тоже и кассу и казенное имущество Трибунала. Вместе с тем он опечатал письменные архивы и после того, как составил опись находившегося в здании серебра и мебели, завершил наконец свою миссию объявлением преступникам, заключенным там, их непременное освобождение через несколько дней.
Следующий этап правительство обставило более торжественно. 27 марта маркиз Доменико Караччоло, вице-король Сицилии, подъехал к зданию инквизиции в точности так же, с такою же свитою, с какой обычно направлялся в королевские капеллы. В свите были военные и гражданские чины и даже архиепископ Падермский монсеньор Сансеверино. Непосредственно в зале инквизиторов государственный секретарь Джузеппе Гаргано огласил декрет об упразднении священного трибунала. Вице-король был взволнован до слез: à vous dire vrai, mon cher ami, je me suis attendri, et j'ai pleuré [37].
Этим другом был д’Аламбер, в июне того же года опубликовавший в «Меркюр де Франс» письмо, в котором Караччоло с гордым волнением сообщал об упразднении инквизиции в Сицилии.
После чтения указа, продолжает автор воспоминаний, все мы потешились, сопровождая особу государя при обходе здания — помещение за помещением — и при осмотре тюрьмы, под потехой надо понимать удовлетворенное наконец-то любопытство, ибо чувства дона Франческо Марии Эмануэле-и-Гаэтани, маркиза Виллабьянки, были прямо противоположны чувствам дона Доменико Караччоло. Недаром он начал свои мемуары с предупреждения потомкам, дабы нимало не краснели, если откроют, что кто-либо из их благородного дома был фамильяром священного трибунала; собственное же свое сожаление и горечь он выразил в следующем двустишии:
36
Наконец, когда огонь придвинулся, он, повторяя старую свою еретическую хулу, будто Бог несправедлив есть, задохнувшись в дымном пламени, скончался… (лат.).