В этом excusatio non petita Сенатора (excusatio non petita fit accusatio manifesta [50]), или petita косвенно, посредством измышлений и намеков, очевидны преувеличения. К примеру, возраст Катерины: следователи называют ее сорокалетней; мы, делая подсчет ее годам, как исчисляет их она, насчитываем сорок один — сорок два. Что же до уродства, никто иной не говорит об этом с такой горячностью и отвращением, как Сенатор. Мы слышали, Сельватико назвал ее «крепкой, но дьявольской наружности», что означает не «уродливая», а скорей, как выражаются сегодня, «интересная»; безобразной не назвал ее и кучер, который, отрицая, что имел с ней дело и побывал в ее постели, не говорит, что воспрепятствовало этому ее уродство, но — то почтение, которое обязан был он проявить к хозяину. Так же нелегко веровать в ее нечистоплотность, если Лодовико Мельци признает, что, «пока означенная Катерина находилась в нашем доме, она готовила так хорошо и была настолько добросовестна, что лучшего нельзя и пожелать». Держи они в кухарках у себя неряху, это означало бы: нечистота вошла в обычай в доме Мельци независимо от присутствия Катерины.
Одна из странностей данного процесса заключается в том, что сенатор Луиджи Мельци, на тот момент живой, здоровый и сохранивший в полной мере интеллект и волю, выступает на нем в качестве свидетеля, а не главной и непосредственной жертвы, которой сделали его, согласно признанию Катерины, навороженные ею колики (ad mortem [51], как уверяли врачи). Может быть, боясь, что обнаружатся его ночные посещения служанки, не решался он поверить в это, во всяком случае, пытался выиграть время. Это объясняло бы долгое, почти двадцатидневное ожидание приезда Каваньоло — не исключено, в надежде, что тот уменьшит тяжесть обвинений Вакалло или каким-нибудь сообщением отведет в его истории Катерине второстепенную роль, а то и оправдает ее вовсе. И легко представить, что Лодовико знал уже об отцовских ночных побегах в постель Катерины и был обеспокоен ими до того еще, как Провидение послало Вакалло. Сенатору уж миновало шестьдесят, и потому имелся риск, что он окажется по-человечески, по-стариковски очарован и без всяких колдовских чар. Сыновья в подобных случаях всегда подозревали, что угроза нависла не только над отцовским разумом, но, как следствие, и над имуществом, и всегда не находили ничего лучшего чем не мытьем, так катаньем добиваться удаления с семейного горизонта женщины, дарующей их пожилому родителю последние крупицы радости. Итак, охваченный тревогой по поводу отцовских колик, но еще более по поводу того, что тот почти сомнамбулически причаливает к ложу Катерины, Лодовико и начал, вероятно, мучиться от несварения желудка, в один из каковых моментов 11 ноября 1630 года, после обеда, его и застает Мандзони (возможно, думавший как раз о коликах сенатора, когда ему пришла на ум и попросилась на бумагу подробность относительно пищеварительных проблем сына, которая и стала достопамятным началом XIII главы; и, вероятно, обличения Вакалло он воспринял с радостью). Но, может быть, все было иначе: увидев, что сенатор медлит и после приезда Каваньоло, сын, решив поставить его перед свершившимся фактом, подал от своего имени жалобу в суд. После чего сенатору лишь оставалось проникнуться убеждением, будто он стал жертвой колдовства и Катерина в самом деле — «профессиональная ведьма». Тому, чтоб в это он поверил, способствовало всё и вся. Главное же, как он заявляет, — ему стало лучше: «У меня не только прекратились боли, но я, можно сказать, почти совсем поправился, и если прежде я не мог заснуть, то вот уже три дня, как сплю в положенное время и чувствую себя гораздо лучше, чем бывало, когда Его Преподобие совершал надо мной заговоры».
И действительно, он прожил еще двенадцать лет. Но умер все-таки от колики — 16 июля 1629 года.
Тридцатого декабря начался допрос Катерины.
Она вкратце рассказала свою жизнь — до того момента, когда судьба настигла ее в доме Мельци и передала чудовищу-правосудию, которое теперь выдавливало из нее признания. Судьба и, кроме этого, ее стремление к любви, желание во что бы то ни стало быть любимой.
Родилась она в Брони, недалеко от Павии, по другую сторону По. Отец учительствовал в Павии, и потому она могла читать, писать и, следует заметить, также изъясняться лучше, нежели другие, поскольку в протоколах ее речи — наименее запутанные и туманные. Тринадцати лет от роду выходит замуж за жителя Пьяченцы Бернардино Пинотто. Шесть лет спустя муж умирает. Катерина нанимается в прислуги: год служит в доме некой Аполлонии Боско, в Павии, год у владельца остерии в Монферрато, потом четыре — в Трино, в семье торговца мануфактурой. Затем переезжает в Оччимьяно, где живет двенадцать лет. Поступив в дом капитана Джован Пьетро Скуарчафиго, она стала его женщиной — не перестав, конечно, быть служанкой. Каваньоло, как всегда неутомимый в том, что касалось чужих дел, после истории с Вакалло оказавшись в Монферрато, поехал в Оччимьяно — осведомиться, «какой была служанкой означенная Катерина», — и, обнаружив, что прескверной, утвердился в своих худших подозрениях. «Она слыла бесстыдною особой и колдуньей: не замужем, но родила двух дочерей некоему капитану, которого, вне всякого сомнения, околдовала; капитан же сей был дворянин с доходом от пяти до шести тысяч скудо». Катерину не потребовалось сводить с Каваньоло, чтобы она признала свое сожительство со Скуарчафиго и дочерей, Витторию и Анджелику, оставленных при себе капитаном и навещенных ею годы спустя; созналась она также, что раз с успехом, а другой — безрезультатно ворожила, чтобы капитан ее не выгнал, но во второй раз вмешался епископ из Казале и заставил капитана положить конец его греховной и постыдной жизни, выставив Катерину за дверь. Откуда видно: любая ворожба бессильна перед наставлением епископа.