— Не свисти ночью в доме, призовешь шайтана.
Чтобы подбодрить больную мамулю, он говорил:
— Слышишь, старая, сегодня я побрился, не буду уж ночью по тебе елозить.
Мы с Эдо видели, как он лежит на балконе и неподвижно таращится на фото голых женщин из журнала «Старт». В этом не было бы ничего необычного, если бы фотки не висели на веревке вместе с сушащимся бельем. Я спросил его:
— Спишь, дедушка? — и он быстро спрятал порнографический журнал под подушку, собрал фото с веревки и сказал:
— Смерть, детки, она как рубашка, всегда возле человека.
Не понял я связи между голыми женщинами и тем, что смерть как рубашка, и спросил:
— А как насчет майки, она ведь еще ближе человеческому телу?
— Хорошо рассуждаешь, малыш. И, главное, правильные выводы делаешь.
Каждым вечером, ровно в десять, дед становился серьезен. Это было время, когда домой возвращался ночевать мамин брат Акиф. За полчаса до его прихода дедушка заходил в детскую и со старого проигрывателя, оставшегося в доме от прежнего владельца, господина Фишера, снимал пластинку «Битлз»:
— Ну-ка, всем писать и спать!
Я похвастался, что уже сходил пописать, а он сказал:
— Не считается, иди писай еще раз.
Вечерний покой его Акифа, эдиного и дуниного отца, соблюдался в доме строго, и все с благоговением смотрели, как дедушка проверяет, все ли готово к к безмятежному приходу его сына. Акиф был представителем Филипса в Боснии и Герцеговине и был лично знаком с голландской королевой. После войны он выпал из какого-то джипа и заработал эпилепсию. Это была официальная версия. Мой отец в историю о падении из автомобиля не верил, утверждая, что нецивилизованно скрывать важные вещи от ближайших членов семьи:
— И у Достоевского была эпилепсия, чего уж тут… Но такие вещи надо знать заранее, какая к черту автокатастрофа, эпилепсия болезнь наследственная! — говорил отец раздраженно, давая маме понять, что только с божьей помощью Эдо или Дуня не унаследовали такую тяжелую болезнь. Из-за опасности эпилептического припадка, дедова кровать стояла около двери из кухни, становившейся ночью дедовой и мамулиной спальней, в комнату их сына. Я часто видел, как дядя Акиф шагает по коридору к себе в комнату. Один раз, спрятавшись за дверьми комнаты, в которой жили Эдо, его сестра Дуня и их мать, я приложил глаз к замочной скважине. Не заметил я, как щеколда на дверях сдвинулась, защелка замка выскользнула из гнезда, двери открылись и я вывалился в коридор. Дядя увидел меня лежащим на полу и, приподняв шляпу, отметив эту необычную встречу. Выглядело это так, будто он приветствует какого-то важного господина. Погладил он меня по голове и спросил:
— Как дела, Эмир?
Я пожал плечами, а он надел шляпу обратно на голову и ушел в свою комнату. Когда я спросил Эдушку почему его отец с матерью никогда не разговаривают, он сказал мне:
— Ему кажется, что она его обманывает, но и она уверена, что ее обманывают тоже, а вот кого они всем этим задолбали, так это нас с Дуней. Перед тобой он значит шляпу снимает, а меня вообще не видит, когда идет?!
Так отгадал я тайну дедовой поговорки «Другие толкутся, а с меня пот рекой!»
Проигрыватель господина Фишера стоял в комнатке, в которой Сабина и Аида проводили больше всего времени. Они здесь слушали Битлз и не пропускали ни одного концерта Джордже Марьяновича. Водили они и меня в Дом Милиции на его выступление. В конце исполнения песни Адриано Челентано «24 тысячи поцелуев» он входил, как объяснили мне Аида с Сабиной, в такое состояние, в экстаз. Толпа кричала стриптиз, стриптиз, а Джордже сначала скидывал пиджак, крутил его над головой, а потом кидал в публику. Это и был стриптиз.
Дома после концерта Аида с Сабиной устроили танцы. Ставили твист, крутились по кругу и жевали одну жвачку на двоих. Танцуя, они нагибались друг к другу, выпятив назад задницы, передавали жвачку изо рта в рот, и растягивали ее. Аида в конце сказала:
— Эти Битлз просто супер, а песня «Мишель» — это Тито!
— Боже, Аида, ну как ты можешь говорить такие глупости! — ругала ее Дуня.
— Какие глупости, просто сказала, что мне нравится песня как ТИТО.
— Ну как ты можешь оскорблять Тито?
— Да никого я не оскорбляю, просто сказала, что песня офигенская, прямо как ТИТО.
— Тито это табу, и говорить тут не о чем, — сказал некто Котник, из съемщиков, который также достиг половой зрелости. Он был комсоргом Второй гимназии, и влюблен в Дуню. Что выдавали его очки, мутневшие, когда он смотрел на нее. Эдушке он не нравился. Когда я потом спросил маму, отчего так, у нее уже был готов ответ: