– Уитон переехал на юг, спасаясь от холодного климата? – спросила я.
– Вероятно, хотя врачи не рекомендуют поступать подобным образом. Ибо это бесполезно. И даже вредно в некоторых случаях. Да, на юге жарко. Зато здесь, куда ни плюнь, установлены кондиционеры, а они Уитону противопоказаны. Спазм может случиться даже у открытой дверцы домашнего холодильника. Так что от склеродермии не убежишь. На свое счастье, он известный художник. И Туланский университет обеспечил ему все условия для работы. Известно, что художник Пол Кли также страдал от этой болезни и она сильно отразилась на его творчестве. В его картинах стали преобладать мрачные сюжеты, а из-за спазмов в пальцах совершенно изменилась техника письма. Он даже…
Бакстер погрозил Ленцу пальцем.
– Артур, давай не будем уклоняться от главной темы. У нас мало времени.
Ленцу не понравилось, что его так грубо прервали, но спорить с Бакстером было бессмысленно.
– Итак, Роджер Уитон, – объявил Бакстер тоном профессионального лектора. – Родился в тысяча девятьсот сорок третьем году в Вермонте, на ферме. Младший из детей. У него было два брата. Оба после школы отправились на военную службу – один в армию, другой на флот. В начальной школе Уитон не учился, но в своих интервью – а их он за всю жизнь дал до обидного мало – вспоминал, что мать была большой поклонницей классического искусства. Однажды она купила ему альбом, краски и книгу с репродукциями известных картин старых мастеров. Уитон пытался копировать их в альбом. Получалось настолько здорово, что в семнадцать лет он уже знал, кем станет. Уехав из дома, направился прямиком в Нью-Йорк. Об этом периоде его жизни нам пока известно мало. В интервью он вспоминал, что перебивался случайными заработками и рисовал портреты на улицах. Карьера художника не задалась, и поэтому в тысяча девятьсот шестьдесят шестом году он записался в морскую пехоту. Дважды был во Вьетнаме, имеет Бронзовую звезду и Пурпурное сердце.
Я почувствовала, как под столом мне кто-то наступил на ногу. Это был Кайсер.
– Любопытный факт. Во Вьетнаме Уитон донес на двух солдат из своего взвода, что они изнасиловали двенадцатилетнюю вьетнамскую девочку. Тех судил трибунал и забрил в Ливенворс.[25] Что скажешь, Джон?
Кайсер почесал в затылке.
– А что сказать… Этот поступок, боюсь, приравнял Уитона по популярности к траншейным вшам. Поступок показательный. Он должен кое-что рассказать нам о характере Уитона, хотя что именно – я пока не знаю. Либо то, чему он стал свидетелем, действительно выглядело настолько отвратительно, что он не мог смолчать, либо у Уитона просто «комплекс праведника».
Меня возмутили эти слова.
– По-моему, любое изнасилование отвратительно само по себе, – холодно и спокойно произнесла я, хотя в душе у меня бушевал пожар. – И я считаю, что на месте Уитона любой порядочный человек поступил бы так же.
Вместо Кайсера мне ответил Бакстер:
– Я тоже служил во Вьетнаме, мисс Гласс. Большинство моих товарищей, оказавшись на месте Уитона, тоже испытали бы шок и возмущение, можете мне поверить. Но они не стали бы доносить.
– А что бы они сделали?!
– Отвернулись. Мне сложно представить себе человека, который в такой ситуации пошел бы стучать по начальству. Понимаю, вам неприятно это слышать. Но на войне между людьми складываются иные отношения. Я не знаю, что должен сделать твой боевой товарищ, чтобы ты на него донес. Разве что превратился бы в людоеда. Уитон после того случая был переведен в другую часть, и меня это не удивляет. Впрочем, его боевые заслуги действительно значительны. Командиры его не уставали нахваливать.
– Нам нужно выяснить имена его сослуживцев, – сказал Кайсер. – И не только командиров.
– Как раз этим мы сейчас занимаемся, – ответил Бакстер. – Итак, продолжим. Уитон потерял во Вьетнаме одного из своих братьев. Тот погиб не на поле боя, а в одном из сайгонских баров, куда ворвался террорист-смертник. Второй брат умер в тысяча девятьсот семьдесят четвертом от сердечного приступа.
Бакстер снова перебрал бумаги.
– После службы в армии Уитон вернулся в Нью-Йорк и записался слушателем на курсы современного искусства при университете. Со временем ему удалось сделать себе кое-какое имя на портретах. Так он прожил несколько лет, лелея в сердце главную мечту – стать пейзажистом. Два последних десятилетия, вы только представьте, он рисует один и тот же сюжет – лесную поляну. Все его картины так и называются: «Поляна». Начал с реализма, а сейчас пришел к абстракционизму. Название и сюжет те же, но прежнюю полянку уже не узнать. В ранних произведениях угадывались черты вермонтских лесов, в более поздних они смешались с вьетнамскими джунглями. Теперь уже сам черт не разберет, где у него что. А когда его спрашивают об этом в интервью, он уходит от ответа, заявляя, что его картины «говорят сами за себя».
– Стало быть, от реализма к абстракционизму… – задумчиво пробормотал Кайсер. – А наш приятель прошел обратный путь.
– Метаморфоза Уитона в чем-то ярче, – возразил Ленц. – Его новая манера сделала его знаменитым, ее обсуждают критики, изучают студенты. Ей даже название придумали: «темный импрессионизм». И вовсе не потому, что на его картинах мало света, хотя так оно и есть. Он пишет в манере импрессионистов, но те, как известно, всегда изображали нечто светлое, пасторальное, жизнеутверждающее. Хоть кого возьмите – Мане, Ренуара, Писарро… А на картинах Уитона атмосфера совершенно иная.
– Де Бек сказал, что автор «Спящих женщин» использует технику импрессионистов, – напомнила я Ленцу.
– Использовал, это верно. Но дело в том, что Уитон, отдав должное импрессионизму, пошел дальше. Молодые художники часто подражают манере импрессионистов. Точно так же, как молодые композиторы заимствуют знаменитые мелодии. Но в чистом виде импрессионизм – это вчерашний день. Уитон добился успеха именно потому, что изобрел собственный стиль. А что касается «Спящих женщин», то уже два эксперта-искусствоведа в один голос заявили, что эту серию ничто не связывает с произведениями Уитона. Ничто.
– А может статься, что один человек пишет картины по-разному? Настолько по-разному, что экспертам не дано его уличить? – спросил Бакстер.
– Ну, если предположить, что он специально ставил перед собой такую цель – обмануть ценителей искусства и критиков…
– И нас с вами…
– Не знаю. Может быть. Но полностью от себя убежать не удается никому. Рано или поздно ты себя выдашь. Хоть одной черточкой, одной деталью, но выдашь. Мы взяли на экспертизу несколько ранних портретов Уитона, которые он писал в молодости, и сравнили их со «Спящими женщинами». Ничего похожего. Я считаю, что так изящно обмануть всех художник не способен. Разумеется, мы еще проверим холсты, краски и все остальное…
– На последних картинах Уитона найдены щетинки от собольих кистей?
– Да. Но мы также нашли их на картинах Смита, Гейнса и Лаво.
– А когда эти щетинки появились?
– На картинах, написанных уже здесь, – то есть сразу после появления всей четверки в Новом Орлеане.
– Выходит, раньше Уитон – я уж молчу про остальных – этими кистями не пользовался?
– Выходит, так. Мы зададим ему этот вопрос. А пока пойдем дальше. Я мог бы рассказывать вам об Уитоне еще битый час, но мне не терпится перейти к нашему следующему подозреваемому, уж больно он примечателен! – Бакстер скомандовал в трубку: – Том, давай сюда второго.
Фотография Уитона сменилась Гейнсом. Да, рожа такая, что, увидев на улице, перейдешь от греха на противоположную сторону. Какие-то безумные глаза, мятое лицо, спутанные сальные волосы, грубая щетина, да к тому же еще и сломанный когда-то нос! Я и представить себе не могла, как этот тип рисует картины, стоя перед мольбертом.
– Леон Айзек Гейнс, – объявил Бакстер. – Вместо предисловия я вам вот что скажу, ребята: если бы мне пришлось выбирать из всей четверки, я выбрал бы этого красавца. Не колеблясь. Судите сами: родители – алкоголики, а отец еще и сидел в «Синг-Синге» за совращение несовершеннолетнего.
25
Ливенворс – американская тюрьма для военнослужащих, совершивших должностные преступления.