Но превыше всех — Киров, именем его названо многое, и поскольку до Кремлевской стены далеко, вятичи ходят на могилки его сестричек, Анны и Елизаветы, скромных тружениц, в один год простившихся с землей, взрастившей и бабушку Меланью, и деда Кузьму, и матушку Екатерину Кузьмовну, — все они лежат рядом с ними и вдалеке от братика Сергуни, который скончался за много верст от Уржума, дав потомкам повод и время поразмышлять о жизни и смерти многих поколений. Сестрички же, не дававшие о себе знать могущественному брату до 1934 года и на похороны его приглашенные, горько, наверное, сожалели о том, что подался брат Сергуня в студенты и революционеры, а мог бы достойно и скромно, как они, отдавать себя простому народу; зря уехал, ведь отыскал бы в Вятке или в самом Уржуме место, где нашли бы применение диплом Казанского училища и работящие руки Сергея Кострикова…
Есть убийства, раскрыть которые невозможно из-за обилия, нагромождения улик и доказательств, и если даже найден виновник, человек, направивший на жертву пистолет или поразивший ее кинжалом, всегда потомкам остаются в наследство десятки “почему” и сомнения в торжестве справедливости, о чем, кстати, знал Вышинский, во благо себе и большевизму теоретически обосновав неполноту любого следствия. Выживания ради люди построили системы причинно-следственных зависимостей, из сетей их выпутаться невозможно, и только интуиция, эксцесс сознания, позволяет освободиться мозгу от пут.
Но всеядная, прожорливая человеческая мысль ищет того, чего не было и нет: правды о днях прошедших. Ни одна из версий не будет окончательной, полной, всеохватывающей, абсолютной. Ни одна — но во взаимной дополняемости с другими измышлениями они, все вместе, поедят друг друга и сведутся к выигрышной банальности.
Что ныне стало циклоном, а что антициклоном — уже не понять, засуха ли, наводнение, — да то и другое, пожалуй. И барометры не покажут, какой на дворе строй и какое общество. Крепость уз, не позволяющих ему распадаться, стабильность его, испытанная веками, — не в твердой валюте или гимне и не в конституции, а в прелестной дурости небылиц, которыми окутывают себя нации, стремясь выглядеть чище, менее глупыми и более привлекательными (в товарном или эстетическом обличье); память народа отбрасывает излишества и нюансы толкований себя, потому и живуча; они, история и память, — из кровавого, стонущего, плачущего и пляшущего человеческого материала, а ежели от него попахивает еще водочкой и закусью, то цены нет народным преданиям о времени, какое выпало Руси, протяженность же этого времени — века нескончаемые, — такая уж судьба, такой уж жребий вытащила Природа, распределяя пути наций.
Сразу же после гибели Кирова родилась частушка: “Эх, огурчики-помидорчики, Сталин Кирова убил в коридорчике” — это-то и есть наиболее подходящая глупость, которой еще будут восторгаться потомки и которая станет основной версией событий 1 декабря 1934 года, а она не так уж и далека от правды, она схватила суть; сколько бы ни городили историки, какие факты ни дергались на их удочках, а “огурчики-помидорчики” долго еще будут жить и плясаться. Пройдут десятилетия — и глуше станет наигрыш гармошки, бурьяном годов зарастут помидорчики и огурчики, запах сивухи развеется очередным разворотом розы ветров, дробь каблуков и сапожек сольется в некий тоскливый звук, какой слышится от поезда, пролетающего мимо, устремленного в неведомое. И энциклопедии отметят жизнь одного из людей ХХ века коротенькой строчкой:
С.М. Киров. 1886—1934.