Их гнали и по кривым уличкам, и по прямым бульварам. Вначале у всех была одна мысль: куда? Но люди были измучены голодом и усталостью, и вскоре им все стало безразлично. Они шли, как стадо скота на бойню, зная, что надеяться уже не на что и сопротивление не поможет. Их подгоняли пинками и бранью, но все без толку. Пленники стали равнодушны даже к ударам и плелись все медленнее.
Вышли на довольно широкую улицу. Вдруг жандармы кулаками, ногами и рукоятками пистолетов стали оттеснять пленных к самому тротуару. Навстречу ехал какой-то важный генерал. Неторопливо бежала пара раскормленных вороных — генерал, видно, не спешил. К тому же рядом с ним сидела разодетая метресса с белой болонкой на коленях. Вдруг из толпы пленников раздался нечеловеческий вопль:
— Ваше превосходительство! Куда они меня гонят? Я не виновен!..
Небольшой лысый толстяк, у которого весь затылок был покрыт запекшейся кровью, рвался, как безумный, к коляске. Генерал кинул на него равнодушный взгляд и отвернулся, нагнулся к даме и пощекотал затянутыми в перчатку пальцами шею собачки. Собачонка оскалила зубы. Дама осклабилась.
Господин Перье получил лишь два удара в грудь и один, особенно чувствительный, в челюсть. Улучив момент, когда жандармы, вытянув шеи, как гусаки при виде незнакомого пса, повернули головы к генералу, какой-то пленник в синей блузе сбросил деревянные башмаки, перемахнул через низкую изгородь и с быстротой птицы перелетел через садик. Три, четыре выстрела грянули ему вслед. Но пули не задели беглеца, или он отделался легкой царапиной и, перемахнув следующую изгородь, скрылся из виду.
Никто за ним не погнался. Одним больше, одним меньше — невелика разница. Кто им ведет счет? Зато целый поток отборной ругани и ударов обрушился на остальных. Солнце уже опускалось за верхушки деревьев, но пекло нестерпимо. От невысохших после ночного дождя луж подымался пар. Из подвальных люков, садиков и слегка засыпанных траншей несло нестерпимой вонью. Пленники изнемогли, устали и конвойные. На Елисейских полях сделали привал.
Арестанты, как по команде, опустились наземь. Кто лежал, как мертвый, с закрытыми глазами и открытым ртом, кто сидел, сжавшись в комок, и смотрел вдаль помутившимся взглядом. К ним стали подходить гуляющие.
Господин в цилиндре и с седой бородкой хлопнул по плечу усатого жандарма.
— Браво, дружок! Славный у вас улов. Но почему вы их гоните просто так, ватагой? Надо связать, заковать в кандалы! Полчаса тому назад прогнали одну банду — там они все были одним канатом связаны. Как голуби на телеграфной проволоке — ха-ха-ха! А гусары их нагайками — о, тогда у них откуда и прыть берется…
Господин вынул изо рта сигару и даже нагнулся, чтобы приглядеться получше. Сидевший на земле сгорбленный старик не сводил с него своего единственного слезящегося глаза — другой был перевязан грязным красным платком. И вдруг господин побагровел до самого цилиндра.
— Мерзавцы! Бродяги! Все вы разбойники, как и ваши главари — Делеклюз[13], Верморель[14] и Варлен[15]! Красной тряпкой повязался! Какой наглец — он еще насмехается над нами!
Он тыкал палкой с железным наконечником, целясь прямо в глаз старику, но не попал. Только красная полоса осталась на серой щеке. Жандармы с хохотом отстранили господина.
Барышня, на высоких каблучках, с зонтиком на плече, подпрыгнула, как коза, и взвизгнула, покраснев так же, как папаша.
— Куда вы этих собак ведете? Расстреляйте их тут же!
Тронутый таким патриотизмом, усач козырнул ей:
— С величайшим удовольствием, мадемуазель. Но всему свое время. Смерть для этих зверей — ничто. Они глотают пули так же хладнокровно, как трюфели со стола буржуев.
Барышня притихла. В глазах ее блеснули слезы.
— Какая жалость! Мне так и не удастся посмотреть, как умирают эти псы.
Уличный мальчишка и кучка проституток с улюлюканьем закидывали арестантов песком и грязью. Конвойные и пальцем не двинули, чтобы оградить их.
Господин Перье дрожал всем телом. Присев на корточки, он спрятался за широкую спину какого-то рабочего. От страха во рту у него пересохло, так что щеки прилипли к деснам. Назойливые мухи с жужжанием облепили его затылок, но он не догадывался отогнать их.
Двинулись дальше. Толпы зевак на тротуарах все росли. Опьяненный Париж ликовал победу, и толпа арестантов веселила сердца. Господа и дамы, весело болтая, показывали на них пальцами и потешались, как при виде бродячего зверинца. Кафе были переполнены. Оттуда, пошатываясь, выходили пьяные граждане со стаканами вина в руках и выплескивали опивки арестантам в глаза. Заразившись озлоблением толпы, жандармы набрасывались на них с побоями и руганью. Вот хлопнул выстрел, но невозможно было обернуться, взглянуть, кто же упал посреди мостовой, на кого, словно стая стервятников на падаль, набросилась толпа. Какой-нибудь храбрец, оттолкнувший поднятый на него кулак, или строптивец, плюнувший в хохочущую физиономию и хладнокровно подставивший грудь под пулю? А может быть, просто несчастный не мог поспеть за другими и споткнулся на неровной мостовой…
13
14
15