– Вернулся смех моего отца, – сказал он.
Катаболонга ничего не знал об отце Тсонгора. Его друг никогда не рассказывал о нем, и Катаболонге казалось, что Тсонгор был рожден от союза лошади и города. Он молча ждал продолжения, и Тсонгор заговорил снова:
– Смех моего отца. Он беспрерывно звучит в моей голове. С теми же интонациями, как в тот последний день, когда я видел его. Он лежал в постели. Он послал за мною, чтобы сказать мне о своей уже совсем близкой кончине. Едва увидев меня, он начал смеяться. Это был ужасный презрительный смех, который сотрясал его старое изможденное тело. Он смеялся с ненавистью. Смеялся, чтобы оскорбить меня. Я ушел. И больше никогда его не видел. Вот тогда я решил никогда ничего не ждать от него. Его смех сказал мне, что он ни в чем не уступит. Он смеялся над моими надеждами на наследство. Он ошибался. Даже если бы он пожелал завещать мне свое маленькое нелепое королевство, я бы отказался от него. Я хотел большего. Я хотел создать империю, которая заставит меня забыть о его королевстве. Чтобы забыть о его смехе. Все, что я сделал с того дня – военные кампании, форсированные походы, завоевания, построенные города, – все это я сделал, чтобы уйти как можно дальше от смеха моего отца. Но сегодня он вернулся. Я слышу его в своей вечной ночи, как слышал тогда. Такой же жестокий. Знаешь, о чем говорит мне этот смех, Катаболонга? Он говорит, что я ничего не передал своим детям. Я построил этот город. Ты знаешь это лучше, чем кто-либо другой. Ты был рядом со мной. Он был создан на века. И что от него осталось теперь? Это проклятие рода Тсонгоров, Катаболонга. От отца к сыну – ничего, кроме праха и презрения. Я потерпел неудачу. Я хотел оставить им в наследство империю. Чтобы мои дети еще больше расширили ее. Но вернулся мой отец. Он смеется. И он прав. Он смеется над смертью Либоко. Он смеется над пожаром Массабы. Он смеется. Все рушится и умирает вокруг меня. Я оказался слишком самонадеянным. Теперь я знаю, что должен был сделать. Я должен был передать своим детям смех моего отца. Перед смертью призвать их всех и приказать, чтобы они сами сожгли Массабу. До основания. Вот что я должен был сделать. И смеяться, глядя на пожар, как смеялся некогда мой отец. Тогда после моей смерти им в наследство осталась бы кучка пепла. И страстное желание действовать. Им пришлось бы все восстановить, чтобы вернуться к прежней жизни. Я передал бы тем самым им желание сделать все лучше, чем сделал я. Ничего другого в наследство, кроме этой жажды деятельности, которая жгла бы их нутро. Возможно, они возненавидели бы меня, как я возненавидел смех того старика, который, лежа на смертном ложе, оскорблял меня. Но из-за этой отцовской ненависти мы стали бы ближе друг другу. Они стали бы моими сыновьями. А сейчас – кто они? Смех был оправдан. Я должен был все разрушить.
Катаболонга молчал. Не знал, что сказать. Массаба разрушена. Либоко убит. Возможно, Тсонгор прав. Возможно, ему удалось передать своим детям лишь дикую силу боевого коня, Вкус к пожарам и крови. То, что жило в нем самом. Катаболонга знал это лучше всех.
– Ты верно сказал, Тсонгор, – наконец тихо сказал он королю. – Ты потерпел крах. Твои дети уничтожат твою империю и ничего не сохранят от того, что создал ты. Но я здесь. И ты завещал мне Субу.
Сначала Тсонгор не понял. Он не понимал, как Катаболонга смог догадаться, что его оставил он в наследство своему сыну. Но постепенно ему показалось, хотя он и сам не смог бы сказать почему, что это справедливо. Все должно быть разрушено. Все. Не остаться ничего, кроме Катаболонга. Бесстрастного среди руин. Олицетворяющего собой все наследство Тсонгора. Верность Катаболонги, который ждет Субу. С упорным непоколебимым терпением. Возможно, он передал эту верность и Субе. Да. Даже если его сын об этом, может быть, и не догадывается. Спокойная верность Катаболонги. Да. Его друг, должно быть, прав. Потому что смех отца больше не звучал в его голове.
6
Нет, победа не приходила. Мазебу покинула Массабу, и Коуаме начал подумывать, что она была права. Он никогда не победит. Он не мог решиться уехать, как посоветовала ему мать. И не потому, что боялся быть обвиненным в трусости. На это ему было наплевать. Но мысль оставить Санго Керима наслаждаться с Самилией приводила его в ужас. Он воображал себе их объятия, и ему становилось нехорошо. Тем не менее желание сражаться с ним пропало. Он стал менее искусным в борьбе. Поднимался в атаку уже не с прежней яростью. Как-то вечером, вернувшись после битвы, которая в очередной раз была лишь жалкой дракой, закончившейся ничем, никому не принесшей победы, он вгляделся в своих сотоварищей. Старый Барнак со временем совсем сгорбился. Он ходил с согнутой спиной. Его обтянутые кожей лопатки торчали. Он говорил сам с собой, грезил, и уже никто не мог вывести его из задумчивости. Аркалас уже не снимал военной амуниции. А по вечерам в своей палатке смеялся в окружении фантомов, которые окружали его. Сако еще держался, но борода, которую он отрастил за все эти годы, придавала ему вид старого воина-отшельника. Только один Гономор, похоже, не изменился. Потому что он был жрецом и время отложило на нем меньший отпечаток Коуаме посмотрел на своих друзей, они возвращались с поля боя, едва волоча в пыли свое оружие, свои ноги и свои мысли, и видел толпу измученных людей, которые уже давным-давно перестали жить, говорить, смеяться. Он окинул их взглядом и пробормотал: