Он не видел Нису с тех самых пор, как она вчера захлопнула дверь. В этом не было ничего странного. Обычно они встречались только на сеансах, и он всегда приходил первым.
Шервуд снял куртку и повесил сзади на мольберт. Закатал рукава и достал палитру, чтобы развести краски. Он пользовался ею, не желая тратить пигменты впустую, но за ночь краски загустевали. Шервуд предпочитал, чтобы они имели консистенцию сливочного крема. Он начисто вытер кисти и расположил их аккуратными рядами, от самой большой к самой маленькой. Его любимая кисть нуждалась в ремонте. Щетина распушилась, в ней скапливалась краска. Ярдли всегда говорил, что Шервуд способен убить любую хорошую кисть.
Шервуду было десять лет, когда он поступил в ученики к Ярдли, и тот стал для него не просто наставником. Старый перфекционист с неприятным смехом и отвратительной привычкой постоянно сплевывать был Шервуду ближе, чем родные отец и мать, рудокоп и его жена. Помимо рисования портретов, отыскивания и перетирания пигментов и ухода за кистями, Ярдли научил Шервуда рыбачить, свистеть, танцевать, ориентироваться в придворной жизни и защищаться при помощи кулаков и клинка. Где Ярдли научился сражаться на мечах, осталось загадкой, но старик знал, что делает, и хорошо обучил Шервуда. Одинокий художник на пустой дороге – слишком соблазнительная мишень, и мастерство Шервуда не раз подвергалось испытанию.
Закончив с приготовлениями, Шервуд уселся на табурет.
В комнате было тихо, только из открытого окна доносился шум моря, мягкий и приглушенный, далекое вечное сражение между волнами и скалами. Чайка дважды крикнула и затихла. Ветер колыхал портьеры и перекатывал пергаменты, лежавшие на письменном столе, перед которым обычно стояла Ниса.
Вытянутый прямоугольник солнечного света скользил по полу, пересекая стол и взбираясь по стенным панелям. Шервуд умел определять время по пути лучей и каждое утро следил за ним взглядом художника. Он работал над фоном картины, лишь когда леди Далгат не было в комнате, но несколько недель назад закончил все, что не имело отношения к Нисе.
Свет достиг края каменного очага, и Шервуд понял: она опаздывает. Он похлопал рукой по ножке табурета, словно благодаря за хорошую работу. Пусть в этом не было его заслуги, табурет остался в кабинете. Графиня не приказала убрать его.
Это уже что-то… верно?
Свет перемещался по первому камню очага – тому самому, с цветом которого у Шервуда возникли проблемы, поскольку у него закончился гематит, – и он начал осознавать, что леди Далгат сдержала слово. Шервуд ей не поверил. Они всего лишь немного повздорили. Люди не…
Он почувствовал, как сердце пропустило удар, а грудь сдавило. Он не мог вдохнуть.
Я всего лишь художник. Я для нее ничто.
Шервуд попытался сглотнуть и едва не подавился собственной слюной.
Я никогда раньше не терял модель, подумал он, будто это имело значение. Никогда не лишался возможности закончить картину.
Шервуд смотрел на пустоту перед письменным столом, на отметки, которые нарисовал на полу, чтобы Ниса знала, где встать.
Словно она мертва. Эта мысль обрушилась на него. А если так и есть?
Он покачал головой.
Нет, в замке воцарился бы хаос. Она просто не идет. Не идет, потому что не…
Знакомый шорох парчового платья возвестил о ее появлении. Леди Далгат вошла в кабинет, словно Шервуда в нем не было. Встала на привычное место, развернувшись на левом каблуке. Накинула на шею лису, схватила перчатки для верховой езды и устремила взгляд к люстре.
– Подбородок вверх, совсем немного, – тихо произнес Шервуд.
Она безмолвно приподняла голову.
За дверью кабинета, которую Ниса оставила открытой, мажордом Уэллс говорил кому-то:
– Сейчас она занята. Но… хорошо, я спрошу. Полагаю, она сможет вас принять. Подождите здесь.
Что означало: она тратит время впустую с этим ужасным художником, как всегда по утрам.
Уэллс не враждовал с Шервудом – к счастью для последнего, поскольку мажордом управлял замком и при желании мог осложнить жизнь гостя. Однако, как и многие люди его положения, считал художников никчемными.
Леди Далгат позволила себе взглянуть на Шервуда. Тот улыбнулся, и она улыбнулась в ответ. Его сердце подпрыгнуло, и он сделал глубокий вдох. Шервуд настолько утратил самообладание, что едва успел закрыть картину тканью, прежде чем Торберт Уэллс вошел в кабинет.