Горько осознать, что мечты и планы рухнули, и из-за чего… Технический сбой, поломка, несчастный случай, за который фирма-производитель выплатит компенсацию, но любой суд её оправдает. Они крупная ТНК и тщательно проверяют свои устройства. Но любой техник, как и любой врач, скажет: нет и быть не может стопроцентной уверенности. Ошибка всегда возможна. Случайность нельзя предусмотреть…
Аппарат, убивший Сартаджа, как и другие устройства, предавшие хозяина и ложью давшие убийце завершить дело, спецслужбы изъяли. Результаты экспертизы не опубликованы, но я знаю, что там. Ошибка в коде. Скачок напряжения. Замыкание. Сбой. Вероятность ноль целых две тысячных… Может, формальное дознание и незначительный ущерб репутации ТНК. Не более. Наследники Сартаджа уже делят имущество, а его заветы теперь воплотят ученики и сопартийцы; ему самому не видеть ни военных парадов, ни торжествующих толп, ни своего роскошного гарема.
Я думаю, он это понял. Боль была дикая, но он оставался в сознании. И у него было достаточно времени, чтобы успеть отчаяться. Чтобы осознать, где, как и почему он умирает. Почувствовать себя униженным. Взмолить о прощении. И чтобы в угасающем сознании крошечной искрой, перед самым концом, мелькнула мысль – как же странно, что из миллиона возможных поломок случилась именно эта. Как же странно, что одновременно сломались все компьютеры, ведь они должны завопить, но остались немыми… Странно, что они сломались именно сейчас, и не просто отключились, а переписали себе программу: словно это и не случайность, словно у них есть цель – убить, убить Сартаджа Биджарани…
Ни один чиновник не произнёс этих слов, но это очевидно.
Сартаджа убили, потому что случайности, приводящие к смерти столь одиозных фигур, подчиняются не теории вероятности, а финансам врагов. Его смерти желала половина Пакистана и четверть остального мира. Даже если оставить за скобками конкурентов и всех, кого он рассажал по тюрьмам, забыть о «гуманитарных» акциях в Африке и в Индии, где на каждого спасённого его деньгами приходится по десять убитых ради этих денег… Всегда есть пара-тройка людей, кто ненавидел Сартаджа лично.
И всё же даже среди них трудно найти человека, который, помимо желания убить Сартаджа, обладал бы для этого средствами. У Сартаджа не было иллюзий: особняк охраняли сто человек – и личная охрана, и спецслужбы. А уж за кибербезопасность дома, и в особенности за защиту от взлома таких машин, как аппарат жизнеобеспечения, отвечал сам директор межведомственной разведки. И когда президент заявил, что попыток взлома не зафиксировали, у меня есть основания ему верить.
Конечно, можно предположить, что правительство само решило избавиться от него. Но почему они просто не отключили аппарат? Зачем потребовалось мучить старика, заставлять его страдать несколько часов подряд?.. Это похоже не на заказное убийство. Это больше смахивает на личную месть. Кто-то настолько ненавидел Сартаджа, что хотел не просто убить – замучить до смерти и оставить время это осознать.
Не знаю, как вам, а мне на ум приходит одно имя.
Один человек из всех, кого я знаю, способен на такое. Он один имел и неограниченные ресурсы, и возможность, и – главное – мотив убить Сартаджа особо изысканным способом. Он хотел не просто избавиться от него, а жаждал отомстить за преступление, совершённое давным-давно. Так давно, что все уже трижды забыли, и только он всё помнил и не простил.
Ленро Авельц.
Это настолько на него похоже, что у меня практически нет сомнений. Двадцать с лишним лет назад Ленро Авельц – молодой, только вернувшийся из Москвы, – был назначен председателем комитета Генассамблеи по делам религий. Он сразу заявил о своей позиции в отношении государственного ислама в Пакистане, и спустя три недели его попытались убить. На территорию штаб-квартиры проник боевик мусульманской секты рахибов и трижды выстрелил в Авельца.
Ему не хватило меткости. Два раза он промахнулся, а третьим выстрелом повредил Ленро левую ногу. Боевика застрелили, а Ленро скоро поправился, но после этого случая у него разыгралась паранойя, и с тех пор он нигде не появлялся без целого батальона охраны. (Отчасти этому способствовал мой отец, который убедил Ленро, что его жизнь в опасности.)
Его паранойя то слабела, то усугублялась. Чувство юмора несколько смягчало её эффект: он мог и один выйти на улицу, но боялся не убийц, а приступа панической атаки. Ленро страдал. Ему советовали обратиться к психиатрам, но мне кажется, ему отчасти нравилось своё состояние. Оно вроде как добавляло в его жизнь некоторый экстрим.