Так думал Гамба, отходя от Байрона. Но ему достаточно было взглянуть на него опять, чтобы снова понять его обреченность. Даже в припадке его истерической ребяческой проказливости он стал видеть признаки наступающей развязки. Байрон стал бояться всего: воскресного дня, разбитого стакана, соли, рассыпанной на столе, года, в котором он жил. И в то же время эта страшная боязливость не вязалась с его обычным презрительным бесстрашием.
И только теперь Гамба стал понимать смысл стихов, написанных Байроном в день его рождения. Стихи были длинные и кончались они так:
И если ты о юности жалеешь,
Зачем беречь напрасно жизнь свою?
Смерть пред тобой - и ты ли не сумеешь
Со славой пасть в бою!
Ищи ж того, что часто поневоле
Находим мы; вокруг себя взгляни,
Найди себе могилу в бранном поле
И в ней навек усни!
Найди себе могилу в бранном поле. Ах, если бы с Байроном теперь был Шелли!
Он вдруг вздрогнул, почувствовав на себе тревожный, но неподвижный взгляд Байрона. Байрон смотрел на него со своего места, желтый и прямой. Его губы кривила детская беспомощная улыбка.
Гамба ласково взял его за плечо.
- Джордж, - сказал он, - ехать в лодке сейчас нельзя. Вы промокли и замерзли. Вам надо размяться и согреть кровь. Лошади наши еще не расседланы. Поедем обратно верхом. - Байрон отрицательно покачал головой.
- Какой же я солдат, - сказал он, - если буду бояться такой чепухи?
Он встал с места и, хромая больше, чем обыкновенно, пошел к выходу.
- Смерти я не боюсь, - сказал он хмуро. - Смерть - это чепуха. Но я до сих пор не могу понять себя. Я тридцатисемилетний мальчишка, который не хочет сделаться стариком. И вот я не соглашаюсь со своей старостью, а старость приходит, мой друг. Она настойчиво стучится в стенки моего сердца. - Он говорил теперь медленно, и пот струился по его лицу.
Около самого берега он вдруг остановился и, взяв Гамбу за руку, сказал тихо и искренне:
- Не считайте меня только, мой друг, на самом деле суеверным. Разбитый стакан, рассыпанная соль - все это чепуха. Даже воскресный день я готов признать счастливым. Я боюсь только двух вещей в мире, но боюсь их по-настоящему: медленно умереть на постели, как на станке пытки, или кончить свои дни, как Свифт, - старым кокетливым идиотом.
Через полчаса они были у дома. Даль моря совсем скрылась за серой пеленой. Дождь шел не переставая, и теперь цвет неба не отличался от цвета воды.
- Вот в такую погоду, - сказал Байрон задумчиво, - и погиб Шелли.
Уже подходя к дому, Гамба вдруг вспомнил, при каких обстоятельствах Байрон прочитал свое стихотворение: он вышел из спальни с листом бумаги в руке и сказал, обращаясь к нему и полковнику Стенхопу:
- Вы как-то жаловались на то, что я уже не пишу стихов. Сегодня день моего рождения, и я только что кончил стихи, которые кажутся мне лучшими из всего написанного.
Стихи не были лучшими, но они были последними. Прощаясь с Байроном, Гамба вдруг понял это ясно.
Он снова вернулся к Байрону вечером.
Его друг, раздетый, лежал в постели и при входе Гамбы обернул на него мутные большие глаза, полные тоски и страха.
- Я умираю, - сказал он тихо и покорно, - но это мне безразлично.
Гамба смотрел на него. Желтый и острый профиль его друга напоминал лицо карточного короля. Дышал Байрон хрипло и медленно, с трудом выталкивая из груди свистящие порции воздуха.
- Ничего, - сказал Гамба весело, - ничего, Джордж, это просто маленькая простуда, я думаю, что завтра...
Внезапно Байрон схватил за руку Гамбу и сжал ее до боли.
- Смерть мне безразлична! - повторил он хрипло, - но страданий я не перенесу.
На другой день Байрон проснулся совсем здоровым. Он послал за Перри и рассказал ему об успехах займа.
- Вот увидите, - сказала он радостно, - как пойдут у нас дела. Я на собственные средства вооружу артиллерийский корпус, мы купим судно и будем бить турок с моря.
Потом поглядел на Перри и покачал головой.
- А пушки-то! - сказал он с веселым удивлением, - совсем забыл о пушках. Я куплю специальные горные пушки, и мы начнем обстреливать небо. Греция, черт возьми, будет свободна!
Он прошелся по комнате, потирая руки.
- Мы еще повоюем! - сказал он.
И до вечера Байрон и артиллерийский капитан Перри сидели, составляли план финансирования летней кампании.
V
Дождь окутывал сушу, дождь окутывал море.
Две недели над Грецией свирепствовал сирокко.
Байрон больше не вставал с постели.
Строгий и неподвижный, он лежал поверх одеяла, и лоб его казался желтым, как мрамор надгробного памятника.
Приходили доктора, приходили друзья.
Они на цыпочках шмыгали мимо кровати и, когда он пробовал говорить, отвечали ему с ласковой предупредительностью, как будто говорили с ребенком. Это было противно, и он замолкал сейчас же. А температура поднималась все выше и выше. Помутневшими от жара глазами он смотрел на своих друзей, и лица их колебались и плыли, как сотканные из голубого дыма.
Так начинался бред.
Перси Бишше Шелли с сконфуженной улыбкой сидел у его постели.
- Ну вот, - говорил он успокоен, - теперь все хорошо, все отлично. Я очень долго ждал вас на Ариеле, я даже замучился от ожидания, но вы приехали, и все обстоит хорошо.
Раздувая паруса, стоял перед ними Ариель, он был серебристо-белого цвета, и в туго надутых парусах свистел свежий морской ветер. Зеленые волны, гудя, разбивались о его корму.
Шелли сидел рядом и улыбался.
- А ведь он не умеет плавать, - вдруг сообразил Байрон. - Когда нас застала буря среди моря, и я хотел его спасти, он лег на дно лодки и сказал, что сейчас умрет. На море дождь и ветер, как он решается ехать один в такую погоду? Ведь он утонет.
Он повернул голову, чтобы сказать об этом, и вдруг вспомнил, что Шелли в самом деле утонул.
И сейчас же он увидел плоскую отмель моря, сиреневый волнистый песок и на нем бескостную человеческую фигуру лицом к небу. Волны, набегавшие на труп, шевелили его бумажные руки и перекатывали с места на место. Когда Байрон хотел посмотреть в лицо трупа, обращенное к хрустальному итальянскому небу, то увидел на месте лица сизую шероховатую маску. На месте глаз страшно и тупо блестели два аккуратных, чисто вымытых отверстия.