— Ну что, дружище, — говорил пиджак, — почему же ты не спишь? Кажется, давно пора. Тебе предстоит еще много работы. Вчера во время примерки я определенно намекнул тебе, что вытачки у меня не на месте.
— Что вытачки, — ответил Соловей, задумчиво светя голубыми глазами, — что такое вытачки не на месте! У меня душа не на месте.
— Но почему? — вопрошал пиджак, зевнув карманами. — Почему? Я просто теряюсь в догадках… Роза с тобой…
— Розалия Абрамовна со мной, конечно. И наш Изенька — чудный мальчик, вот он спит в своей кроватке, тихий, как наперсток. Но что говорит по этому поводу Суламифь? «На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его».
— Не понимаю, — продолжал пиджак, наморщив лацкан, — я просто удивляюсь тебе. Ты, значит, несчастлив в семейной жизни, Эммануил?
— Вы — провокатор, — возражал взволнованный Соловей. — Молчите! Вы — двубортный мерзавец! Вы хотите вызвать меня на какие-нибудь разоблачения. Я вижу вас насквозь. Вы шиты белыми нитками, и у вас отвратительная подкладка.
И, повернувшись спиной к пиджаку, Соловей засыпал.
Однажды снежным утром звонят.
— Это, наверное, пришли за френчем от этого подозрительного Нутеса, — говорит Роза. (Следует отметить, что Нутес не фамилия. Просто этот заказчик имеет обыкновение в начале каждой фразы говорить «нуте-с», что делает его почему-то крайне подозрительным в глазах Розы Соловей.) — Это, наверное, Нутес, — говорит Роза. — Готов ли френч, Эммануил?
— Френч готов, Розочка, — отвечает Соловей. — Но я боюсь, что это за брюками от Лейбовича, которые не готовы. Он дал их освежить к Новому году.
В это время звонят еще раз.
Роза открывает дверь, обитую клеенкой и войлоком, и молча отступает. В дверях, в меху, в снегу, запрятав руки в меховые рукава, стоит красивая женщина и спрашивает, дома ли портной Соловей.
— Он дома, — отвечает Роза, — но вопрос: что вам угодно? Вы, может быть, от Лейбовича за брюками? — продолжает Роза, сомнительно оглядывая шубку и длинные ресницы.
— Нет, я не от Лейбовича, я сама от себя. Мне нужен костюм. Галифе и френч.
— Вам? Лично вам?
— Мне. Лично мне.
— «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками», — дрожащими губами шепчет Соловей и хватается обеими руками за сантиметр, висящий у него на шее, чтобы не упасть.
«Вот тебе и Нутес, — думает Роза, глядя на фетровые ботики. — Это таки настоящий Нутес».
Нутес садится на дырявый стул, который обычно служит Изе конюшней, Нутес, обмахнув ресницами Соловья, подтверждает, что ей необходимы галифе и френч из синего шевиота (вот шевиот) для сцены, что она актриса, что ей рекомендовали гражданина Соловья как недорогого и очень-очень приличного Соловья. И что пусть с нее снимут мерку, так как она спешит.
Она спешит. Она торопливо сбрасывает шубку. У нее длинные серьги, на шее зеленые камни. Она становится перед зеркалом и протягивает Соловью руки, плечи, колени — все, что он спрашивает. А Роза, молчаливая и гневная, вся в шипах, записывает объемы.
— Объем талии — шестьдесят восемь, Розочка, — говорит Соловей. — У вас такая перегибчатая талия, — обращается он к Нутес, — что я просто не знаю, как я ее смогу выразить.
Роза кашляет, и Соловей едва не проглатывает булавку.
— Объем груди — восемьдесят четыре, Розочка, — обморочным голосом объявляет Соловей.
Роза записывает молча. Роза молчит, но так страшно, что Изя начинает плакать, утверждая, что его укусила лошадь.
Нутес снова прячется в шубку и, условившись о дне и часе примерки и окунув ресницы в голубое сияние Соловьиных глаз, исчезает.
«„Прекрасны ланиты твои под подвесками, шея твоя в ожерельях“, — мысленно напевает Соловей, исчерчивая мелом синий шевиот. — Объем груди восемьдесят четыре. А ресницы не меньше чем полсантиметра. Просто поразительно». И над синим шевиотом, хоть и очень неважного качества, ножницы летают, нежно щебеча, как ласточки.
Костюм готов и отнесен самой Розой по указанному адресу. Костюм готов, и отнесен, и забыт. Покамест он шился и примерялся, чугунная туча висела над Соловьиным домом. Роза осунулась и от беспокойства и тоски подружилась с женой булочника, Клавдией Макаровной. Изя, предоставленный самому себе, подхватил где-то стригущий лишай. А у самого Соловья глаза поголубели так нестерпимо, что в домоуправлении, когда он вносил квартирную плату за январь месяц, с него ничего не взяли за коммунальные услуги.
Костюм отнесен и забыт.
Но вот прошло полгода. И в Успенском переулке весна…
Портной Соловей, ослабевший от дневной работы и весенней истомы, сидя в сумерках у окна, слышит на церковном дворе поцелуи: два долгих и один короткий. Тяжелая прекрасная туча лежит на западе. Но дождя не будет. Разве что упадут теплые капли, одна в минуту. Месяц тонок. Переполнение сердца мучительно. И Соловей говорит Розе: