Я поселилась позже всех, когда население уже сформировалось. Меня приняли холодно, очень холодно. Женщины меня невзлюбили за поздний обед. Они долго терпели, но наконец прислали ко мне делегацию: Эсфирь Абрамовну и татарку Дину. В хвосте шла Татьяна, девушка из бязевого шатра.
— Мы к вам.
— Пожалуйста. В чем дело?
Выступает Эсфирь Абрамовна не без язвительности.
— Хотя вы редко бываете на кухне, но вам, конечно, известно, что мы топим плиту по очереди.
— Да, конечно.
— Конечно-то конечно, но вы обедаете очень поздно.
— Чисто не как люди, — вздыхает Татьяна.
— Видите ли, — говорю я виновато, — мой муж, он, знаете, поздно освобождается. Он в таком научном одном учреждении… Так там, знаете, поздно… Но чем же это вам…
— Мешает, очень даже мешает, — говорят все трое.
Из дальнейшего хода беседы выясняется, что плита наша не просто плита, а с причудами, и топить ее умеет одна моя домработница. И что все ждут именно ее. А так как мы обедаем поздно, то это не выходит.
— Не плита, а Содом и Гоморра, — замечает Татьяна, — ты в ее кладешь щепку, хорошую, сухую, а она фукнет, мигнет и потухла.
— И потом, обратите внимание, — говорит Эсфирь Абрамовна, — если вы начинаете топить в четыре — нам поздно. Если же первыми топим мы, сажа, дым, неорганизованная заслонка, то ваша Даша приходит уже на готовое.
— Да, — говорю я, подумав, — не знаю, как быть, придется нам готовить на примусе. Иначе я не вижу…
— На примусе вы не имеете права. Вы должны топить пятую часть… Тогда и мы, может быть, захотим на примусе.
— Может быть, — подтверждаю я.
— Хорошее дело, а где же ножку запекать телячью?
— Опять же, валенки должны сохнуть в духовом шкафу.
— Прошу вас, — сказала я, — решите, как хотите. Все, что вы решите, я исполню…
Поздно ночью я прихожу домой. Квартира спит. Распугивая тараканьи митинги, слышится негодующий голос Эсфирь Абрамовны:
— На примусе… а где же ножку запекать?
Утром… утром разносится по квартире № 32 ужасающий смрад. Это горит в духовом шкафу валенок Татьяны Поповой, девушки из бязевого шатра. В этот же роковой час перегорает лампочка в ванной комнате, лишенной жестоким архитектором света Божьего. И покуда вопит в этой ванной ослепленный мылом человек, товарищ Гурвиц из Наркомфина, и тщетно ищет полотенца и крючка, и покуда все склоняются над полуобгоревшим валенком и несут его на подносе к воде — в дверь, из которой только что вышла молочница, проникает неизвестный злоумышленник и утаскивает два примуса и свиную корейку четырех фунтов весу. Тут же, почти на глазах у всех. И тогда появляется товарищ Бережков.
С товарищем Бережковым у меня давно уже установились натянутые отношения, отношения отвратительные. И это рана моего сердца.
Товарищ Бережков молод, сероглаз, суров и печален. У него таинственно пропала жена, оставив ему ребятенка, тоже сероглазого, трех с половиной лет, по имени Спартак, которого все, кроме отца, зовут Сеней. Из-за Спартака все и случилось.
Переехав в квартиру № 32, я полюбила Спартака, хотя у него был большой недостаток: он любил открывать парадную дверь. Утром, вечером, днем, на все звонки, на один, на два, на три, на два коротких и один долгий и, наоборот, на стук кулаком — Спартак с грохотом проносился по коридору, опрокидывая велосипед, добегал до двери и кричал:
— Кто ета-а?
Потом начинал возиться с замком и, не одолев его, с таким же грохотом бежал обратно за своей теткой Пелагеей Михайловной. И так как моя комната находилась рядом с парадной, то я все это слышала.
Однажды утром я имела со Спартаком разговор:
— Ты хороший парень, садись. Кому ты сегодня утром дверь открывал?
— Почтальонщику.
— Молодец, вот тебе конфета за это.
— Я усигда буду открывать.
— А я каждый раз буду давать тебе за это конфету, но слушай хорошенько, Спартак: если ты не будешь открывать дверей, то за каждый раз я буду давать тебе по две конфеты. Понял? Понял, товарищ Бережков-младший?
И, погладив его бело-розовую головенку, я сказала ему самое любимое и ласкательное слово. Я сказала:
— Эх ты, обезьян.
И тогда появился товарищ Бережков-старший. Он услышал слово «обезьян», обращенное к его сыну, и, не разобрав, быть может, интонации, пришел в ярость. Его серые глаза сверкнули на меня из-под ресниц.
— Я попрошу вас, товарищ, — выговорил он с клокотанием в голосе, — я попрошу не трогать моего сына и не оскорблять его животными наименованиями. Поняли? Это квартира коммунальная. И если буржуазное происхождение затесалось сюда, то оно должно вести себя соответственно. Поняли?