— Шевели мозгами.
— Д-девять часов, — сказал бармен, возвращая себе былую уверенность. — Да, где-то так. Они оставались здесь до закрытия. До двух ночи. Народу было тьма, я… А что они…
— Ну и чудненько,— сказал Мендоса.— Ты был хорошим мальчиком. — Он положил на стол долларовую бумажку. — Водку ты разбавляешь чересчур, но это не мое дело. В следующий раз, когда кто-нибудь задаст тебе вежливый вопрос, отвечай побыстрее и полегче. — Он повернулся и вышел. Все присутствующие тихо и напряженно проводили его взглядами до двери.
Шагая к «феррари», он думал, что Арт, наверное, не так уж и неправ, называя его дураком за то, что он редко берет с собой оружие, но Мендоса не одобрял полицейских старого склада, которые всегда лезут в драку и чуть что — сразу палят. Хотя, конечно, здесь он мог оказаться в дураках и по другой причине. Законность получения доказательств — не шутка.
Он поехал обратно в управление, где в дверях столкнулся с Хэкетом. Слушание закончилось. Время было за полдень. Они сели в «феррари» и поехали перекусить к Федерико. Мендоса изложил Хэкету сегодняшние события.
— Да, славно, — сказал Хэкет по поводу бармена. — Окружному прокурору это понравится, если дойдет до суда.
Но что, если они действительно там были? Позже? Как раз во время преступления.
— Да ладно, я знаю, — сказал Мендоса. — Это надо было сделать.
— Конечно. Только у меня есть такой смешной предрассудок — не сажать в тюрьму невиновных. Даже таких, как Арден и Даррелл. Значит, очевидно, словам бармена верить нельзя. Он скажет что угодно ради своих друзей — и хороших клиентов. Или можно? Может, они там были весь вечер, а про «Голливуд боул» всем говорили просто для отвода глаз? А может, на самом деле пришли позже, а бармен всего лишь укрепляет их алиби. Однако же если они действительно пришли позже, а перед этим ездили в «Голливуд боул», то этому уже никто не поверит, если бармен изменит показания и станет утверждать, что они появились в одиннадцать.
— Ладно, в детский сад я уже ходил.
— И вляпываешься в истории, когда недолго схлопотать пару ударов кастетом, — добавил Хэкет неодобрительно. — Шайка этих ненормальных… Никогда не знаешь, что они выкинут. Мне, конечно, все равно, но твоя рыжая жена мне почему-то нравится. Хоть бы о ней подумал.
— Только добродетельные умирают молодыми, — сказал Мендоса, — разве ты не знаешь?
— В этом что-то есть. — После кофе они закурили; Хэкет взглянул на часы. — Начинаются похороны Маргарет. Час дня, в церкви Святой Анны… Знаешь что? Нам бы здорово помогло, если бы мы могли читать мысли всех тех, кто сейчас сидит и слушает речь священника про то, какой она была прекрасной девушкой.
— Даже если бы и смогли, — сказал Мендоса язвительно, — то самооговор в качестве доказательства не принимается. Они закончат примерно через час? Пойду-ка повидаю присутствующих на похоронах. Я применяю к Джорджу психологический метод — очень простой психологический метод.
Глава 11
— Мы ничего не приносим в этот мир, — нараспев говорил приходской священник из церкви Святой Анны, — и все здесь оставляем. Бог дал, Бог взял. Да святится Имя Господа.
Преподобному Клауду Мертону было жарко в его облачении, даже в этой самой большой в Форест-Лоун церкви, но он старательно придавал своему тренированному баритону торжественность. Он весьма гордился тем, как читает Писание. Священник сделал паузу и продолжил из псалма тридцать девятого: «Я сказал, Я буду заботиться о путях моих: что Я предлагаю, не в словах моих…»
«Господи, — думал Джордж Арден, — я должен осмотрительно с ними разговаривать. Приходят, спрашивают. Как будто… как будто они подозревают. Мы должны быть осторожны. Сохранять спокойствие, не терять головы. Боже милостивый, мы не можем быть одинаковыми. Как будто мы уроды какие-нибудь. Но Майку нельзя было, о Боже, ругаться на полицейского, нельзя было все это говорить… Надо быть осторожным. Как будто быть немного другим — преступление. Майк… его посадят в тюрьму… их обоих посадят в тюрьму… О Боже, только потому…
Маргарет. Проклятая Маргарет. Поделом ей. Мама. Она не понимала, никто не понимал. Разговаривали с ним. Окручивали. За его спиной договаривались о… Ужас! Даже подумать страшно! Никогда, никогда, никогда… Они не понимали. Майк говорил, просто так устроен мир. Нужно смириться, смириться с необходимостью прикрытия. Большинство людей еще не готовы понять, что некоторые из нас просто другие. Это верно. Но даже Майк не понимает, сколько он натерпелся от Маргарет, как он ее ненавидел и боялся. Она каким-то образом умела управлять событиями. Она его словно загипнотизировала, несмотря ни на что, он чувствовал, что она сумеет сделать все, чтобы это произошло. А теперь ее готовятся опустить в землю, в дорогом гробу из чистого дерева, и гроб сгниет, черви и тлен доберутся до тела, обряженного и приукрашенного служащими похоронного бюро, и превратят это тело, которое сейчас лежит среди множества цветов, в страшный безобразный прах».
Джордж безмолвно содрогнулся от дикой радости — настоящей, искренней радости. Он облизнул губы и сидел тихо, прислушиваясь к сильному голосу священника, и думая о Майке.
— Человек пребывает в суетной гордыне и беспокоится о пустом. Он стяжает богатства, но не может сказать, кто воспользуется ими…
«По крайней мере половина здесь — неправда, — думал Кеннет Лорд. Некоторые могут сказать». Как раз сейчас он знал, кто собирается воспользоваться частью богатств Чедвиков… Он посмотрел на Лауру, сидящую рядом с ним, и ободряюще пожал ей руку. Назовем это здравым смыслом. Лаура хорошая девушка, не совсем уж дурнушка, и на все готова, и без памяти любит его — единственного мужчину, который обратил на нее внимание. Совершенно естественно. Как и многие некрасивые женщины, она может быть неожиданно пылкой. Лаура ему действительно нравилась. Хорошая девушка. Из них получится прекрасная пара, особенно если их союз укрепить деньгами. А позже, в случае необходимости, ее чертовски легко будет провести.
Порой Лаура его удивляла так удивляла. Временами выглядела не такой уж безмозглой дурой. Действительно, хорошая девушка. И все сейчас идет как по маслу — родителям он нравится, они ему верят. Разумеется, надо самому о себе заботиться, никто другой этого делать не будет.
Он снова сжал ей руку. Она посмотрела на него, бледная, с застывшим выражением, и ответила рукопожатием. Придвинулась к нему чуть ближе. Он взглянул на миссис Чедвик. Да уж, хладнокровная особа. Как будто на выставке собак или модной одежды. Женщины! Что ж, он ей нравится — уж такая она снобка. Хорошая старая семья с Юга…
— Первый человек суть бренный, земной; второй человек — Господь на небесах…
«Все очень прилично,— думала Майра Чедвик.— Цветов вполне достаточно. Для такой надоедливой девицы… — проскользнула вдруг непрошеная мысль, которую она тут же в легкой панике поспешила прогнать. — Так нельзя думать, неужели она произнесла это вслух? Нет, конечно, нет. Что за странные порывы в последнее время — утратить контроль над собой, леди, и выкрикнуть такое ругательство, непристойность. В тот день, когда полицейский… Нет, нет, нет. Моя дочь умерла, я ее оплакиваю. Полиция. Этот полицейский, мексиканец, воображающий себя джентльменом. Однако итальянский шелк его костюма — не меньше двухсот долларов. Берет взятки. Везде коррупция, разложение. Тело в гробу тоже начало разлагаться — уже прошло три дня». Она невольно вздрогнула; муж накрыл ладонью ее руку. Она отодвинулась. Затем все направились к могиле. К сожалению, склон был очень крутой; многие остались у дороги.
— Человек рождается из женского чрева, но жизнь его коротка и полна страданий…
«Страдание, — думал Чарлз Чедвик. — Здесь моя дочь, плоть от плоти моей, а я так мало чувствую. Я должен больше переживать. Но эта бледная холодная женщина держала дочерей от меня подальше. Если бы был сын… Бывает, люди испытывают желание умереть. А нежелание жить — не то же самое? Разница невелика. Всю жизнь ее интересовала лишь материальная сторона: дом, одежда, подобающие клубы. Нет. Это не имело бы значения, будь у нее желание жить. Немного тепла. Она держала их от меня в отдалении, они похожи на нее. Но любила ли она Маргарет? Что она, такая неподвижная и непроницаемая, сейчас чувствует? Есть ли в ней хоть сколько-нибудь любви? Или она — лишь тщательно одетая оболочка женщины, которая говорит, что нужно, и поступает, как нужно? Я не знаю. Хелен могла бы объяснить. Она такая мудрая. И теплая. В церкви сейчас холодно, очень холодно. Я до смерти хочу теплоты Хелен, и я дурак. Дурак, уже столько лет. Девять лет. Мне было сорок два — вполне еще молодой человек. Я мог, мог. Деньги. Это не должно упираться в деньги, но именно в них все и упирается. Неизбежно. Хелен, моя дорогая… Моя дочь, молодая, умерла такой ужасной смертью, я должен переживать. Но как я могу? Я по-настоящему не знал ее и не любил».