— Кому? Те, кому нужны сорок соток и двадцать елок у черта на куличках, не станут платить деньги за нашу развалюху. И ведь даже ремонтом не отделаешься. Сорок километров от Москвы! Там коттедж надо строить. А без этого… Сдавать за двести долларов? Так еще спалят.
— Да не спалят, а, наоборот, спасут твои гребаные ели от короеда! Ты же сама ничего не делаешь!
— Туда трудно добираться. Ты же знаешь — машины уже давно нет.
— Но что-то же надо делать! Продай! Ты бы матери смогла устроить нормальную жизнь. Свозила бы ее на море, за границу. Сама бы куда-нибудь съездила. Новую жизнь начала бы!
Марина понимала брата. Он был очень деятельный. Журналист — не журналист, но предприимчивый, в отличие от нее. Правда, и у него, такого активного, не очень-то заладилось. Тоже в свое время на Марининого папу рассчитывал и тоже обломался. Только не на пятом, а на третьем курсе. Пресс-служба Петровки — это ерунда, а не карьера. Но и там, очевидно, свои проблемы — что-то перестал Михаил снабжать Марину разными своими историями, которые она могла пристраивать в так поразившие редактора «Малых городов» издания.
Брат, конечно, был по-своему прав, и не могла ему Марина объяснить, что расстаться с папиным наследством значило для нее пасть окончательно. Поставить на себе точку. Сойти с орбиты. Закончить жизнь, а вовсе не начать ее. И те двое, так много добившиеся, — выскочки, разевавшие рты при виде ее квартиры, ее дачи, — не должны ничего знать. Должны продолжать завидовать.
Как же она отстала от жизни! Даже не представляла себе — какое оно, нынешнее богатство. Когда в ответ ее пригласили на ближайший день рождения, когда она увидела и подъезд, и дверь, и вид из окна, и картины, и скульптуры, и ковер персидский с изображением свадьбы, и ванну на ножках (заранее готовилась съехидничать насчет джакузи, шутку придумала, но джакузи не было, а был кусок Эрмитажа с дыркой для слива воды), когда попробовала, каким может быть мясо, каким помидор и каким вино, только тут Марина и поняла, что поезд жизни стремительно пронесся мимо.
И ведь самое обидное-то в чем! Не в деньгах — богатых она не видела, что ли? А в том, что те двое, а точнее, один из них — он — добился всего этого журналистикой. Не изготовлением липовой водки, не торговлей нефтью, не жульничеством с НДС, не другими подобными делами, над которыми можно посмеиваться из глубин своих облупленных коридоров, а самым что ни на есть честным творческим трудом, которому он обучался с ней на одном курсе, всегда получая на балл ниже, живя в общежитии, командуя добровольной народной дружиной, по слухам, немного постукивая куда надо и робко ухаживая за ней, наследной принцессой — без всяких, впрочем, надежд.
Этот визит, последовавший за ее «приемом», тем самым, на котором обои отвалились от стены, просто перевернул Маринину жизнь. Настолько, что, придя домой, она немедленно набрала Мишин номер и радостно крикнула ему в трубку, что полностью с ним согласна, и все, за что она цеплялась, не имеет никакой цены, и что надо «здесь и сейчас» и прочее в том же духе.
2
Рабочий день уже подходил к концу, когда в кабинет к Ивакину зашел Прохоров. Он два раза вздохнул, потом потрогал телефонную трубку — снял ее и положил на место — потом повытаскивал все карандаши из стакана и уронил бумаги со стола.
Бывают такие люди — они всегда что-то трогают и теребят. Им, конечно, нужны четки, но милиционер с четками — это как-то… Хотя в Москве и сформировали мусульманский милицейский полк, и даже раввин недавно приходил к Ивакину — устраиваться на работу. Он сказал, что его раввинское образование признает либо служение в синагоге, либо служение обществу в какой-нибудь полезной, опасной и бескорыстной области, например в милиции. Начальство сказало Ивакину: «У тебя с головой как?» А Ивакин, если бы от него зависело, взял бы раввина. А что?
— Не дают отпуск! — отдуваясь, пожаловался Прохоров. Физиономия его стала красной: бумаги он собрал только с третьей попытки, поскольку живот сильно мешал. — Опять усиленный режим. А ведь еще только июнь на дворе! — Прохоров, как и многие другие, верил в «плохое биополе августа», так он это называл. Формулировка казалась Ивакину корявой, кроме того, он не был суеверным, поэтому любые намеки на роковой для России август его раздражали.