Через несколько минут мы уже пробираемся по чаще старого заглохшего леса. Впереди, показывая нам путь, бегут хорошо заметные на темных стволах деревьев затески. Рядом с нами тропка, промятая копытами оленей да ногами человека. Ее проложил рекогносцировщик, намечая на отроге пункт. Он же сделал и затесы. После него прошли строители, астрономы, пройдут еще наблюдатели, топографы.
Дико и глухо в старой тайге. Сюда не заглядывает солнце, не забегают живительные ветры юга. Сырой, тяжелый мрак окутывает чащу. Черная от бесплодия земля пахнет прелью сгнивших стволов да вечно не просыхающими лишайниками. Даже камни тут постоянно скользкие от сырости. А молодые деревья чахнут на корню, не дотянувшись до света. Путь преграждают корявые иссохшие сучья отмерших елей да полосы топей, замаскированных густым зеленым мхом.
Скоро лес впереди поредел, проглянула свободная даль. Но вершины отрога не видно. Кажется, тучи спустились ниже, и. мы чувствуем их влажное дыхание, видим их все более замедляющийся бег.
Лес обрывается. Тропа, перескакивая россыпи, вьется по крутому склону лощины. С нами взбираются на отрог одинокие лиственницы, да по бледно-желтому ягелю пышным ковром, прикрывшим мерзлую землю, стелются полосы низкорослых стлаников. А у ручья, будто провожая нас, отовсюду собрались белые березки. Всего лишь несколько дней, как появились на них молоденькие пахучие листики.
Деревья стоят величаво, спокойно, не шелохнется ни одна веточка, как бы боясь растерять только что народившуюся красоту.
Постепенно растительность уступает место россыпям. Тропа отходит влево и набирает крутизну.
Вдруг впереди залаял Кучум. Мы остановились. Через несколько минут к нам вернулись собаки.
-- Люди на тропе, -- сказал Василий Николаевич и прибавил шагу.
Метров через двести мы вышли на прогалину, заваленную крупной россыпью, и действительно увидели двух человек. Один из них, мужчина, сидел, развалившись на камне. Рядом стояла маленькая женщина с тяжелым заплечным грузом, устало склонившись на посох. При нашем появлении ненужная улыбка скользнула по ее загорелому лицу.
Это были Гаврюшка с женою, они тоже шли на голец к астрономам.
-- Вот и догнали вас. Продукты несете? -- спросил я, здороваясь.
-- Всяко-разно: мука, консервы, лементы...
-- Ты что-то, Гаврюшка, жену нагрузил, а сам налегке идешь, -- сказал сдержанно Василий Николаевич.
-- Спину, паря, сломал, шибко болит, носить не могу.
-- А мне показалось, ты все думаешь, как надо жить? -- не выдержав, засмеялся мой спутник.
-- А кто же за меня думать будет -- жене некогда, -- и он затяжно вздохнул. -- У тебя крепкий табак? -- вдруг спросил он.
Василий Николаевич молча достал кисет, оторвал бумажку, закурил и передал табак Гаврюшке. Тот постучал о камень трубкой, выскреб из нее концом ножа нагар и тоже закурил.
-- Вы садитесь, отдохните, еще времени много, -- предложил я женщине.
Она, не снимая котомки, присела на камень и долго рассматривала нас осторожным взглядом. Сколько покорности у женщин этого народа, и какое трудолюбие унаследовали они от своих матерей, вынесших на своих плечах всю тяжесть трудной жизни кочевников.
Через несколько минут мы снова готовы продолжать свой путь. Женщина настораживается.
Гаврюшка отворачивает голову, не встает. В глазах фальшивая боль.
-- А ты кисет-то отдай, -- говорит ему Василий Николаевич.
-- Брать да отдавать -- никогда не разбогатеешь, -- пошутил тот, доставая из чужого кисета добрую горсть махорки и пересыпая ее в свой. -Хорош табачок, а у меня -- что трава: дым да горечь.
-- Чужой всегда лучше, а разберись -- из одной пачки, -- ответил Василий Николаевич, запихивая глубоко в карман кисет, и вдруг повернулся к женщине. -- Снимайте котомку, показывайте, что в ней, -- сказал он приглушенным голосом.
Женщина, не понимая русского языка, удивленно посмотрела на него и перевела вопросительный взгляд на мужа. Тот что-то сказал ей по-эвенкийски, и она, развязав на груди ремешок, сбросила ношу.
Увидев, что мы перекладываем из ее котомки в рюкзак банки, мешочки, Гаврюшка вдруг забеспокоился, тоже развязал свою котомку, показывая, как на базаре, содержимое. Но Василий Николаевич сделал вид, будто не замечает его.
-- Отдыхать будете или пойдете? -- спрашиваю я, стараясь, чтобы голос прозвучал ровно.
-- Маленько посидим, потом догоним вас, -- ответил Гаврюшка, передавая свою трубку жене, а по лицу его тучей расплывается обида: видно, не понравилось, что мы не разгрузили его котомку.
Тропа выводит нас в левую разложину. Собаки бегут впереди. Неожиданно перед нами появляются из ольховой чащи два оленя-быка.
-- Где-то близко лагерь каюров, -- бросает Василий
Николаевич.
Олени вертят головами, нюхают воздух, понять не могут, откуда донесся звук. Животные поворачиваются к нам... два-три прыжка в сторону -- и они стремглав скачут по низкорослому ернику.
-- Да ведь это сокжой! -- кричит Василий Николаевич, хватая меня за руку.
А звери уже перемахнули разложину, торопятся на верх отрога. Какая легкость в их пугливых прыжках! Как осторожно они несут на могучих шеях болезненно пухлые рога! Но любуемся недолго. Вот они выскакивают наверх, на секунду задерживаются, повернувшись к нам, и исчезают. За ними бросаются собаки, но -- куда там...
Шумит ветер. Сыплется мелкий дождь. Тропа вьется змейкой в гору. Впереди темно-зеленые стланики обрываются под выступами скал. Дальше голые курумы, потоками сбегающие навстречу растительности. Мы собираем сушник, укладываем его поверх котомок и берем последний подъем.
Под ногами неустойчивая россыпь угловатых камней. Поднимаемся тяжело. Одежда мокнет от дождя. Кажется, уже близка и вершина. Но увы!.. За первым изломом ее не видно. Терпеливо поднимаемся выше, но и тут нас поджидает разочарование: главная вершина гольца, где стоит пункт, еще далеко, за глубокой седловиной. Мы видим на ней пирамиду, две палатки и струйку дыма. Это подбадривает нас.
Неохотно спускаемся на седловину, жаль терять высоту.
Бойка и Кучум мчатся впереди. Мы видим, как они выскочили на вершину, как там, на краю скалы, появились три человека и, заметив нас, машут руками. Затем двое из них спускаются навстречу.
-- Нина! -- кричит Василий Николаевич женщине, оставшейся на скале. -Клянитесь, что угостите оладьями, иначе повернем обратно-о!
-- Поднимайтесь, не пожалеете! -- доносится оттуда.
Нас встречает Новопольцев с рабочим, отбирают котомки, и мы карабкаемся по выступам скалы.
На этой скучной вершине, одиноко поднимающейся над ближними горами, вот уже с неделю работают наши астрономы Новопольцев и Нина Бизяева. С ними рабочий Степа -- шустрый и разговорчивый парень. Пока он поднимался рядом, неся мою котомку, успел рассказать всю свою несложную биографию и даже личные секреты. Астрономам, видимо, уже надоело слушать его бесконечные повторы, и он обрадовался гостям, обрушился на нас. Еще не вышли на вершину, а мы уже знали, что у него от брусники бывает расстройство желудка, что он страстный рыбак, но забыл взять с собой крючки, что в прошлом году ему доктора вырезали слепую кишку...
На пике все обжито. Стоят палатки, низкие, как черепахи. Рядом с астрономическим столбом растянут на длинных оттяжках брезент, под ним инструменты, дрова и всякая походная мелочь. И здесь консервные банки, бумага. Посуда намеренно выставлена на дождь: воду, как и дрова, жители гольца приносят из лощины, далеко, поэтому здесь каждая капля для них -драгоценность. На веревке между палатками висят штаны и рубашки, тоже выброшенные на дождь с надеждой, что он их простирает.
Василий Николаевич останавливается у пирамиды, роется в боковом кармане гимнастерки, а в глазах озорство,
-- Письмо вам, Нина. По почерку догадываюсь -- с хорошими вестями.
Та встрепенулась, бежит к нему, а в глазах и радость, и тревога.
-- Доставайте же поскорее! -- торопит она.
-- А как насчет оладий?
-- Будут, честное слово!