— Конечно, — заговорил он снова, — лично я не упрекаю Зецлера... Уж очень у него тяжелая работа. И я понимаю, ему необходимо как-то развлечься... Но все же это проступок... По отношению к людям это, конечно... как бы это сказать... весьма недостойно... Ну, поступи так простой шарфюрер, это не имело бы такого значения... но офицер...
Он поднял обе руки, его лунообразное лицо приняло выражение оскорбленного достоинства, и он как бы выдавил из себя:
— Поэтому я и подумал, что должен в конце концов...
— Так в чем же дело? — нетерпеливо перебил я.
Хагеман просунул толстый, мясистый палец за воротничок рубашки и посмотрел в сторону окна.
— До меня дошло... конечно, господин штурмбанфюрер, я не позволил себе без вашего разрешения произвести какое бы то ни было расследование... Зецлер не у меня в подчинении... И все же, я должен сказать, что лично у меня... у меня нет никаких сомнений. Короче говоря, — выпалил вдруг он, — вот факт. Когда партия заключенных раздевается... Зецлер... конечно, присутствует там по долгу службы... Против этого ничего не скажешь... И вот он отводит в сторону... еврейскую девушку... обычно самую красивую... и когда все заключенные покидают раздевалку... уводит ее... Обратите внимание, девушка — нагая... что уже совсем нехорошо... Он затаскивает ее в отдельную комнату... и там... — он снова просунул палец под воротничок рубашки, — и там он привязывает ее... за кисти рук к веревкам, которые велел прикрепить к потолку... Я сам видел эти веревки, господин штурмбанфюрер... И вот девушка — голая, с привязанными веревками руками и... Зецлер стреляет в нее из револьвера... Конечно, все эсэсовцы знают об этом... — Он вздохнул с оскорбленным и несчастным видом. — Они слышат крики девушки и выстрелы. А Зецлер, так сказать, не торопится... — Хагеман снова вздохнул. — Если бы такое делал простой эсэсовец, это куда ни шло...
Я нажал на кнопку коммутатора, снял трубку и сказал:
— Это вы, Зецлер? Мне надо с вами поговорить.
Хагеман подскочил, лицо его выразило глубокое удивление.
— Господин штурмбанфюрер, неужели я должен... перед ним...
Я мягко произнес:
— Вы свободны, Хагеман.
Он поспешно вскинул правую руку и вышел. Через минуту раздался стук в дверь. Я крикнул: «Войдите!» Зецлер вошел, закрыл за собой дверь и приветствовал меня. Я пристально посмотрел на него, его лысый череп залился краской.
— Послушайте, Зецлер, — сказал я сухо, — я не стану вас упрекать и не требую никаких объяснений, но прошу вас при исполнении служебных обязанностей, за исключением случаев мятежа, не применять оружие.
Зецлер побледнел.
— Господин штурмбанфюрер...
— Повторяю, я не требую от вас объяснений, Зецлер. Я лишь считаю ваши действия недостойными звания офицера и приказываю вам прекратить Это, вот и все.
Зецлер провел своей тонкой рукой по голому черепу и глухо проговорил:
— Я это делаю, чтобы не слышать вопли других.
Он потупил голову и стыдливо добавил:
— Я больше не могу.
Я встал. Я не знал, что и думать.
— А главное, этот ужасный запах горелого мяса, — продолжал Зецлер, — он постоянно преследует меня. Даже ночью, когда я просыпаюсь, мне кажется, что моя подушка вся пропитана им... Конечно, это только так кажется...
Он поднял голову, и голос его внезапно зазвенел:
— А эти крики... когда забрасывают кристаллы... а удары в стены!.. Я не мог выдержать это... Я должен был что-то делать...
Я посмотрел на Зецлера. Я не понимал его. На мой взгляд, его поведение было весьма противоречиво.
Я терпеливо попытался ему растолковать:
— Послушайте, Зецлер, будь вы простым эсэсовцем, тогда другое дело. Но поймите, вы же офицер. Это недопустимо. Люди, наверное, говорят...
Я отвернулся и смущенно добавил:
— ...Если бы еще девушка была одета...
Его голос внезапно возвысился до крика:
— Но вы не понимаете, господин штурмбанфюрер, я просто не могу стоять без дела и слушать их вопли...
Я сухо отрезал:
— Понимать тут нечего. Вы просто не должны этого делать.
Зецлер подтянулся и уже более спокойно спросил:
— Это приказ, господин штурмбанфюрер?
— Да, конечно.
Наступило молчание. Зецлер стоял, вытянувшись в струнку, плотно сжав губы.
— Господин штурмбанфюрер, — произнес он официальным тоном, — соблаговолите передать рейхсфюреру мой рапорт об отчислении меня на фронт.
Я был поражен. Не глядя на него, я сел, взял перо и вывел несколько крестиков в своем блокноте. После небольшой паузы я поднял голову и пристально посмотрел на Зецлера.
— Имеется какая-либо связь между моим приказом и рапортом об отчислении на фронт, который вы собираетесь мне представить?
Взгляд его скользнул по мне и остановился на лампе, стоящей на моем письменном столе.
— Да, — тихо сказал он.
Я отложил ручку.
— Нечего и говорить, мой приказ остается в силе. — Я взглянул на Зецлера. — Что касается вашего рапорта, то мой долг передать его по назначению. Но не скрою от вас, я перешлю его со своей отрицательной резолюцией.
Зецлер сделал движение, но я поднял руку.
— Зецлер, вы со мной с самого начала. После меня только вы обладаете необходимым опытом, чтобы руководить работой временной установки. Если вы уйдете, мне придется лично вводить в курс дела другого офицера, учить его... — Помолчав, я с силой произнес: — Мне некогда. До июля я должен полностью отдаться стройке. — Я поднялся. — До этих пор вы мне необходимы. В июле, если война еще не кончится, что, впрочем, мне кажется невероятным, вы можете представить мне свой рапорт. Я поддержу вас.
Я замолчал. Зецлер не шелохнулся, он стоял передо мной с каменным выражением лица. Выждав немного, я закончил:
— Вот и все.
Он холодно попрощался, повернулся но уставу и вышел.
Через несколько минут, тяжело дыша, весь красный, появился Хагеман. Он протянул мне бумаги на подпись. Это не были срочные дела. Я взял ручку и сказал:
— Он не отрицал.
Хагеман посмотрел на меня, и лицо его расплылось в улыбку.
— Ну, конечно... это такой честный человек... такой порядочный...
— Но он принял это очень близко к сердцу.
— Неужели? — удивленно проговорил он. — Неужели? Да, да, ведь он музыкант... Возможно, в этом все дело... — Он посмотрел на меня, отдуваясь. — Если мне будет разрешено высказать предположение... господин штурмбанфюрер... Конечно, он музыкант — этим все и объясняется... — Он сделал умильное, огорченное лицо. — Кто бы мог подумать! Ведь он офицер, господин штурмбанфюрер! И придет же в голову прихоть! Конечно, все дело в том, что он музыкант... И обратите внимание, господин штурмбанфюрер, — продолжал он, с торжеством вскидывая свои жирные руки. — Он близко принял это к сердцу... как вы очень метко изволили выразиться...
Я отложил ручку.
— Это должно остаться между нами. Я рассчитываю на вас, Хагеман.
— Да, да, конечно.
Я встал, взял фуражку и поехал на стройку.
Навстречу мне вышел оберштурмфюрер Пик. Это был невысокого роста брюнет, сдержанный и спокойный.
Я ответил на его приветствие.
— Ну как, выяснили вы, что думают заключенные?
— Так точно, господин штурмбанфюрер. Все именно так, как вы и предполагали. Им и в голову не приходит, для чего предназначаются сооружения.
— А эсэсовцы?
— Они думают, что это бомбоубежища, и окрестили их «бункерами». А еще, поскольку сооружения одинаковые, их называют «бункерами-близнецами».
— Очень хорошая мысль! Так и будем впредь называть их.
Помолчав немного, Пик сказал:
— Маленькая неприятность, господин штурмбанфюрер. По плану четыре лифта, подымающие людей из «душевой», будут доставлять их в большой зал — будущий зал печей... И зал этот, конечно, не имеет выхода. Один из архитекторов удивился. Ясно, он же не знает, что в этом помещении будут установлены печи и что через них-то... — Пик криво усмехнулся, — люди и будут выходить.
— А что вы ответили ему? — спросил я.
— Что я тоже не понимаю, в чем дело, но таковы указания, полученные нами.