— Между прочим, — сказала она, — вы говорили, что в универмаге можно купить все, что составляет человеческую жизнь, от колыбели до могилы.
— Да, говорил.
— А мне пришло в голову кое-что, чего у нас купить нельзя. Знаете — что?
Снова это «у нас». Значит, она все-таки причисляет меня к своим. Она помолчала, давая мне возможность угадать ответ.
— Не знаю, — сказал я.
— Гробы, — сказала она. — Гробы у нас не продаются. А гроб, между прочим, относится к человеческой жизни от колыбели до могилы.
— Я сообщу об этом директору, — отозвался я с серьезной миной. — Между прочим, есть универмаги, которые преспокойно торгуют гробами, когда-то я слышал об этом.
— Мы ими не торгуем, — повторила она. — Может, вас назначат шефом гробового отдела, вы не против?
И хотя я расхохотался, услышав ее странную идею, в этот момент мне стало не по себе. Я оцепенел. Может, это тоже было лишь предчувствием?
— Вон идет мой автобус, — сказала она.
Мы стояли на остановке, где уже набралось много народу.
— До свиданья, приятного вечера, — сказал я.
— До свиданья, — сказала она. — До завтра?
Подошел автобус. Я кивнул. Она окинула меня теплым взглядом, я дружески ей улыбнулся. Автобус быстро отошел. Сквозь запотевшее стекло было видно, как она, стоя у дверей, машет мне рукой.
VII
То, что не удалось моему отцу, что не удалось моим теперешним приятелям, со всею их страстной ненавистью и смелой гордостью, совершило воспоминание о моем утраченном друге. Признаваясь в дружбе с моим врагом, он приблизил его ко мне. И тот, сделав большой шаг из своего бесформенного одиночества, заговорил со мной. Мое воображение было заинтриговано. Он был силен и влиятелен. Где бы он ни являлся, он проводил изменения, нес с собой опасность, волновал и покорял сердца. Его контуры были начертаны на будущем, как на большом камне, из которого любовь и ненависть медленно ваяли во времени его фигуру. Когда-нибудь наши пути пересекутся. Я сожалел о том, как повел себя, прощаясь с другом у дома тетки. Я сорвался, я бросился бежать. Разве не должен был я бороться сильнее? Не слишком ли рано я сдался? И с тех пор меня одолевают противоречивые чувства: удивление, страх, любопытство, гордость.
В глубине души я был оскорблен, а может быть, и ревновал к тому, кто столь несомненно пользовался предпочтением моего старого друга. Он во всем меня обошел. Мне оставалось только смотреть им вслед, а это печально. Никто из них не должен был видеть, что я страдаю. Понемногу я свыкся со своим положением. Роль побежденного позволяла утешаться иллюзией собственного превосходства: такой вот я недотрога. В конце концов я пришел к соблазнительной идее, что путь к нему и сквозь него есть путь к самому себе.
Возможно, я быстрее приблизился бы к истине, прояви я тогда больше мужества.
Сегодня, пережив время его восхождения к власти (хоть я ее и презирал), я испытал и преодолел опасности, которые он накликал. Миссия, возложенная на него судьбой (называйте, как хотите), могла быть великой или малой, но она провалилась. Сегодня я знаю, что он мог бы ее исполнить. Но все соображения такого рода бессодержательны перед лицом беспощадного партнерства не на жизнь, а на смерть. Я никогда не встречался с ним при жизни, но сегодня, когда я жду его смерти и готов встретить ее, я уверен, что среди тогдашних моих противоречивых чувств было одно постыдное. Какая изощренность космического масштаба: испытывать склонность к тому, кто предназначен быть твоим врагом! Путь к нему и сквозь него к себе самому! Никогда ненависть (о, как же я потом возненавидел его!) не имела надо мной такой власти. Ненависть совершенно ослепила меня. Ей не хватало той капли невысказанной склонности, что придает чувству необходимую пряность. Я сохранил эту каплю с того момента, когда потерял друга и приобрел врага.
Но тогда я еще мало разбирался в своих ощущениях. Разве можно всем сердцем ненавидеть человека и одновременно симпатизировать ему? Симпатизировать тому, кого ты никогда не знал лично, ни живьем, ни в каком-то персональном человеческом проявлении?
Не знал до тех пор, пока однажды не услышал его голос, голос моего врага.
Голоса всегда производили на меня большое впечатление. Они вползали в мой слух и нарушали одиночество моих мыслей. Раздается первый звук, он пробуждает другие звуки, вступают аккорды, ошеломляют целые истории звуков. К примеру, два человека разговаривают на улице, под моим окном. Я слышу только их голоса. Ветер уносит прочь их слова, смысл ускользает, остается только быстрая последовательность колебаний моей барабанной перепонки, я не понимаю, о чем они говорят. Но по их голосам, по интонации, по восходящим и нисходящим звукам, по осторожности и деловитости сказанного я могу судить о содержании беседы. Я думаю, что разбираюсь в голосах. А чего стоит голос ребенка! Не могу без умиления прислушиваться к детскому голосу, к первым попыткам образовать слово и построить предложение, начиная с самого раннего лепета. Говорят, что это пробы ума, но меня умиляют не они. Мою любовь и благоговение вызывает голосок, который осуществляет эти первые эксперименты. Не могу постичь, почему принято считать количество произнесенных слов и не замечать дивной красоты звучания. В этом голоске, как ни в чем другом, выражается драгоценное пробуждение души. Я слышу голос человека, и передо мной постепенно возникает образ говорящего. Я представляю его себе, представляю, каким он может быть. Иногда мне кажется, что определенные интонации голоса выдают тайны, о которых не ведает и сам говорящий. Голос имеет надо мной великую власть.