Мы проехали несколько остановок на трамвае и прошли пешком последний отрезок пути до ее квартиры. Две среднего размера комнаты с кухней были темноваты, но тщательно обставлены, обжиты и уютны. Дверь между комнатами была открыта.
— Это моя комната, — сказала она. — А в той живет мой брат. Он, должно быть, уже заходил домой.
Она указала на одежду, висевшую на стуле. В керамической пепельнице лежали окурки сигарет.
— Располагайтесь, — сказала она, подвела меня к креслу у окна и вышла в соседнюю комнату, чтобы навести порядок.
— Мы живем здесь уже год, — крикнула она через комнату. — Вам здесь нравится?
Затем она вышла.
Комната, хоть и явно меблированная, позволяла судить о характере ее хозяйки. Пестрая скатерть на столе, несколько гравюр на стене, расписанная вручную чаша на каминной полке и большая ваза с цветами на полу придавали помещению уют.
Потом она вернулась. Она выглядела посвежевшей: немного пудры и румян, волосы причесаны. Уселась с ногами на покрытую шерстяным пледом тахту, стоявшую у стены изголовьем к окну, и мы закурили.
Все-таки Вольф неправ, думал я, постепенно избавляясь от смущения. Человек может внушить себе любой вздор, особенно если речь идет о женщине. У меня есть все, чего можно желать в такой момент. Сижу в комнате наедине с девушкой, она мила и привлекательна и так уютно расположилась на тахте, что приятно смотреть, у нее хорошие манеры, и кто знает, какие мысли бродят у нее в голове, пока она сейчас говорит со мной и смотрит на меня своими теплыми черными глазами. Самое важное в женщине — глаза, особенно если они красивы. Глаза этой молодой женщины прекрасны, то есть все другие прелести тоже хороши, но если глаза некрасивы, то все прочее, пусть оно красиво и желанно, все же не так красиво.
Она живет со своим братом, мрачноватым худосочным парнем, он мне совсем не нравится, может, потому, что она говорит, что он ей брат. Поглядим, что он за тип. Сейчас его нет, и с его стороны было весьма любезно оставить нас наедине. Если знать, что жить тебе осталось всего три дня, тогда любовь была бы чем-то совсем простым, не нужно думать, что станется с тобой завтра, послезавтра. И то же самое со смертью. Я мог бы немного полюбить своего самого заклятого врага, если бы знал, что завтра или послезавтра он умрет. Поэтому так трудно размышлять о вечной жизни. Эта мысль отнимает вечность у любви, которая только через три дня станет совсем уж вечной. Но все-таки в любви должна быть какая-то простота, даже если знаешь, что через семьдесят два часа ни жизнь, ни вечность еще не пройдут. Должна в ней быть какая-то простота, а не напряжение, как на работе, когда тебя подгоняет честолюбие или желание показать, на что ты способен. Хорошо бы плыть в любовь на всех парусах, лететь на облаке высоко и легко, невесомо парить над водой и сушей, где нет никаких препятствий, а все они глубоко внизу — границы, горы, потоки, — все высоко и легко вокруг тебя и в тебе самом. Вот какой простой должна быть любовь. А я готов терпеливо ждать ее, положиться на судьбу и ждать, куда занесет меня мое облако.
Девушка откинулась на тахте, скрестив руки под головой и опираясь на них затылком и глядя вверх, словно лежала на лугу и смотрела в небо. Лежа на своих ладонях, как на подушке, приподняв голову над валиком, не касаясь шерстяного пледа, она изредка из-под прикрытых век бросала взгляд на комнату брата. Неустойчивое положение головы придавало ее телу какую-то напряженность и жесткость. Казалось, эта поза немного утомила ее, вот она подперла затылок, так что подбородок приблизился к груди. Потом медленно опустилась на подушку. В обеих комнатах было тихо, только с улицы проникал шум, когда мимо дома проезжал автомобиль. А мы сидели наедине в комнате, устремив взгляд на комнату ее брата.
— Вы ведь знакомы с моим братом? — спросила она.
— Видел один раз, — ответил я. — Помните, тогда, в кондитерской, после случая с двумя покупательницами.
— Верно, — сказала она. — Я часто вспоминала тот смешной случай и ваше выступление. Позже, в аналогичной ситуации, я применяла вашу тактику. И с тем же успехом. Идея и впрямь великолепная!
У меня не возникло подозрения, что она хочет мне польстить. Говоря это, она посмеивалась, словно снова наблюдала всю сцену. Потом она вдруг выпрямилась, провела обеими руками по волосам, пристально взглянула на меня и сказала: