Девушка рассмеялась, то есть Лиза, ее зовут Лиза, она рассмеялась и спокойно сказала:
— Ну рассказывай дальше.
«Гимнаст перепрыгнул через могилу, еще через одну, так берут барьеры, и исчез. Мы слышали, как он с облегчением закряхтел. Потом он вернулся, застегивая штаны, которые только что натянул.
— Теперь можно приступать, — сказал он.
Мы все еще довольно бесцельно топали по центральной дорожке, время от времени пинали могилы, расшатывали какую-нибудь ограду или хватали надгробный камень, что бы ее свалить. Но мы расшатывали и хватали бестолково, это было лишь начало, проба сил, первый раунд того, что было потом.
— Давайте, парни, — сказал Вожак, — пора наконец начинать.
— Да, — повторил похожий на девку, и я заметил, что он слегка заикается. — Пора наконец начинать, только очень уж тут темно.
— Может, установить для тебя прожектора? — спросил Вожак.
— Я не о том, — извинился Заика. — Я о том, что не будь так темно, мы давно бы уж начали.
— Идиот, — сказал Гимнаст. — Ты, приятель, о чем ни заикнешься, выходит чушь собачья.
— Оставь его в покое, — сказал Сирота. — Нехорошо ставить ему в упрек дефект речи.
— Позаботься о своей бабушке, — разозлился Гимнаст. — Прежде чем защищать заик, которые несут чушь, покажи, чего сам стоишь. Понял?
— Я тебя понял, — сказал Сирота. — Но я все равно буду защищать его от тебя. Если ты думаешь, что я пришел сюда доказывать, чего стою, ты очень даже ошибаешься. Я пошел с вами, не спрашивая, что нужно делать. И раз уж я здесь, то выполню то, что от меня требуется, даже если это позорное дело, да, позорное дело.
— Что ты несешь? — сказал Гимнаст.
В его голосе прозвучала скрытая угроза. Лица не было видно, только черное пятно, из которого шло негромкое шипение, но я хорошо представлял себе его прищуренные глаза, жесткие губы и голову, втянутую в сутулые плечи, словно он готовился к прыжку.
— Отвратительное и позорное дело, вот чем мы занимаемся, — вызывающим тоном повторил Сирота. — И нет в нем никакой необходимости, но раз уж я здесь, я в нем участвую. Но все равно дело тошнотворное.
— Говорил бы ты потише, — сказал Вожак. — А то нас услышат.
Это было все, что он сказал в тот момент.
Сначала я удивился, что он не стал обострять. Пока не понял, что он действовал мудро. Я было подумал, что он дает слабину, но потом еще немного поразмыслил и сообразил, что, в сущности, он действовал очень мудро. У Гимнаста прихватило живот, парень, похожий на девку, начал заикаться, а Сирота наверняка вспоминал третье воскресенье месяца. Каждому была предоставлена свобода действий, чтобы вытряхнуть из них то, что лежало глубже. Вожак им не мешал, у него был опыт в таких мероприятиях, вот почему он был мудрый.
— Я рад, что я — сирота, — продолжал Сирота. — Рад, что мои дорогие родители давным-давно померли, будь они живы, я бы не посмел показаться им на глаза.
И тут Заика, которого он взял под защиту, говорит ему:
— Ты что, трусишь?
Мы все поразились: Сирота только что защищал его, а он на него нападает. Наверное, надеется таким образом попасть в любимчики. Это было так противно, что никто его не поддержал.
Круглый Сирота тоже не обратил внимания на эту подковырку.
— По мне, делайте, что хотите, убивайте живых, поджигайте их дома, выбрасывайте детей в окно, пожалуйста, но оставьте в покое мертвых. Выйти на бой с живым врагом и, если нужно, убить его — дело чести. Но убивать мертвых — нет на этом благословения».
В начале рассказа все перебивали Младшего, а теперь сидели тихо и слушали, откинувшись на спинки своих стульев или утонув в кресле, как Брат. Они курили, смотрели в пустоту, время от времени бросали взгляд на рассказчика и оставались совершенно пассивными. На их лицах нельзя было прочесть, как подействовал на них рассказ. Они были те же, что прежде, а я сидел среди них, чужак, о чем они не знали, и тоже слушал и пытался, насколько мог, равнодушно глядеть в пространство. Ты подлец, говорил я себе, нужно встать и покончить с этим мерзким и позорным делом. Мне было приятно и в то же время мучительно называть себя подлецом. Рассказ Младшего вызвал во мне всю накопившуюся злобу и ненависть, я страдал, и в то же время мне было приятно, что я страдаю. Я чуть было не разрыдался, и это было мне приятно. Бывают отцы, которые со слезами на глазах лупят своих детей. Такой папаша извлекает из порки двойное удовольствие: оттого, что бьет, и оттого, что при этом мучается. Тут Младшего перебил Атлет.