— Так он и сказал? — спросил он.
Он все еще сидел, спокойно развалившись на своем стуле, и, казалось, думал: ишь ты, каков сиротка! Он переглянулся с Угрюмым, и, хотя они были совсем разными людьми, этот взгляд выдал мне их тайное согласие, которого я не замечал прежде. Я увидел, что добродушный Атлет уже совсем не так добродушен.
— Дальше, — сказал Угрюмый. — Продолжай!
Младший продолжил:
«Гимнаст снова за свое:
— Ничего ты не понимаешь. Думаешь, для чего мы здесь и чем занимаемся? Дело не столько в мертвых, сколько в живых. Ты представь, как они утром придут сюда и обнаружат сюрприз, может, завтра им опять кого-нибудь хоронить, представляешь? Хотел бы я поглядеть на их лица.
— Говори тише, — сказал Вожак и ободряюще похлопал его по плечу.
Мы все молчали, и Сирота тоже. Мы снова чувствовали тишину кладбища и ночи, поднялся теплый ветер, качнул деревья, так что ветки коснулись могил. Там, где мы стояли, не было видно неба, ни под деревьями, ни на свободных местах между ними, стояла ночь, беззвездная ночь.
— Вот когда они заметят, что дела их — хуже некуда, заживо почуют, что им конец. На своей шкуре испытают все смертельные страхи, которые может испытать человек, пока еще что-то соображает. Их жизнь станет жутким умиранием, намного страшней самой смерти, и последняя уверенность, что смерть принесет им покой и мир, исчезнет.
— Может, все это и правда, — возразил Сирота, — но все же…
— Перестаньте наконец, — сказал Вожак.
— Я хотел только сказать…
— Нет, перестаньте наконец!
— Дай ему выговориться, — сказал вдруг Заика без малейшего заикания.
— Ну, говори! — сказал Вожак.
— Но все же, — продолжал Сирота, — это беззаконие, и внутренний голос говорит мне, что так оно и есть. Если ты веришь во что-то такое…
— Не интересуюсь, — сказал Гимнаст.
— Что есть Небеса и…
— Чепуха это все, — сказал Заика. — Не верую, в Небеса не верую.
Это было невероятно смешно, я слышал многих заик и всегда старался не расхохотаться. Некоторые комики зарабатывают дешевые лавры, изображая заик. Я всегда их презирал. Но еще никогда не встречал заику, который бы заикался на словах: „Не верую, в Небеса не верую“. Это было ужасно смешно, ужасно и смешно. Мы все тихо рассмеялись.
— Пошли, — сказал Вожак и бегом повернул на боковую тропинку.
Мы, спотыкаясь, бежали следом, прямо под деревьями, ветви хлестали нас по ушам. Вдруг он завопил: „Осторожно!“ Мы быстро пригнулись, но было поздно, острый конец свисавшей ветки попал ему в глаз. Он прижал руку к правому глазу.
— Покажи, — сказал я.
— Дальше! — закричал он яростным голосом и бросился бежать, зажимая рукой правый глаз, мы за ним.
Мы прибежали в правый верхний угол кладбища. Там у подножья холма были маленькие холмики, детские могилы. Мы подбегали, прыгали на них, хватали маленькие надгробья, вытаскивали из земли обелиски и швыряли их в темноту. Когда закончили, осталась только большая ровная песчаная площадка. Мы ее утоптали.
В ботинки набился песок, но это нам не мешало. Детские могилы были хорошим разгоном, мы вошли во вкус и чувствовали, что делаем хорошую работу, один заводил другого, никто не отлынивал. Мы стали одним целым, одной командой, действовали согласованно и дружно. Наш Вожак все еще держался за глаз, наверное, боль была жуткая, он видел в темноте только одним глазом. В самом деле, каждый старался, как мог. Похоже, небольшое разногласие в начале дела подготовило почву для единой акции. Мы выполнили ее хорошо, но все-таки без настоящего вдохновения. Если сравнить с тем, что еще случилось позже, я должен сказать, что поначалу мы действовали даже с прохладцей.
Потом мы отряхнули штаны и вытряхнули песок из ботинок. И продолжили свое дело. Поблизости стояло несколько фамильных захоронений, большие мраморные плиты и четырехугольные колонны, окруженные железными оградами. Решетки были старые, хрупкие, наполовину проржавевшие, они едва держались в пазах и не оказали никакого сопротивления. Мы вытащили их из земли и побросали на соседние могилы. Потом мы взялись за каменные плиты, но сначала вынули все цветы и побросали их к стене (там были и свежие цветы, на этих старых могилах) или просто топтали их, когда как, а потом попробовали валить памятники. Но они были слишком большими и слишком массивными, а у нас ни лопат, ни ломов. Первым на камни попер Гимнаст, он налетал на них с разгону, как на спортивный снаряд, Заика тянул с другой стороны, а мы стояли по бокам и толкали. Но плиты не поддавались, такая досада. Мы перешли к следующему склепу и повторили все снова: сначала ограда, потом цветы, потом холм и, наконец, плиты, но с ними опять ничего не вышло. Хотя близилась ночь, нам казалось, что стало светлее, мы могли лучше видеть друг друга. Вожак прикрывал рукой свой глаз. Никто не говорил ни слова. Потихоньку мы разогрелись, и, несмотря на разочарование, наша работа продвигалась. Только камни упрямились, и из-за их упрямства мы постепенно впадали в ярость, что в конечном счете пошло на пользу нашим стараниям. Пока камни стояли, у каждого из нас было чувство, что мертвые еще оказывают нам сопротивление, что они еще не мертвы и смотрят на разрушение презрительно и гневно.