Через несколько недель мне придется принять решение, последствия коего пока что неопределенны, ибо я ожидаю достичь всего. Если я приму некое решение, то передам эти записи кому-нибудь из моих далеких знакомых, а после события снова заберу их. Я либо дополню их описанием произошедших тем временем вещей, либо уничтожу. Я уверен, что вынесу все, что снова появлюсь, возможно, со шрамами от полученных ран. А если я не вернусь (эту возможность тоже нужно учитывать), любой владелец рукописи сможет бросить ее в печь. Если ему не придется сделать это еще раньше. Во всяком случае, я буду рассчитывать на помощь и расположение будущего хранителя, не называть имен, избегать прямых намеков и придерживаться, насколько возможно, общих утверждений. Если у него найдут мои записи, это не должно ему ничем грозить. К счастью, в этом мире, под любыми небесами, имеется много врагов. Каждый может иметь в виду каждого, только умей браниться. И если я напишу, что на земле всегда будут враги, я только повторю пошлую истину. Враги будут всегда, они рекрутируются из бывших друзей.
Я тешу себя тайной надеждой, что будущий владелец не уничтожит мою рукопись. Сначала он сам ее прочтет, покажет кое-кому, и в результате кто-то другой украсится моими перьями и схлопочет предназначенные мне пощечины. Мое честное признание, что я не собираюсь сочинять роман, будет сочтено обычным банальным трюком. Мне все равно. Я пишу, потому что, водя пером по бумаге, я снимаю напряжение и доставляю себе удовольствие. Мною движет не скука. Обстоятельства таковы, что мне лучше оставаться в комнате и реже показываться на улице. Я пишу, потому что мне запрещен вход на спортивные площадки и посещение бассейнов. Писать — это как бы заниматься комнатной гимнастикой en miniature.
Кроме того, я одержим одной идеей, каковую, однако, неразумно исповедовать публично. Идея состоит в том, что меня убьют свои. Мне самому она не кажется из ряда вон выходящей. Одержимость висит в воздухе, вот он друг, вот он враг. В назначенный час это не помешает мне выполнить свой долг. Любого человека можно выбить из седла. Думаю, я езжу верхом не хуже других. Другой вопрос, умею ли я так же хорошо стрелять, как они.
Раньше меня мог бы задеть упрек в том, что я перебежчик, шпион. Но не теперь, когда я добровольно признаю причины своей нерешительности.
Некоторая беспомощность в сердечных делах кажется мне слабостью. Как будто я проиграл соревнования, пропустив тренировку. Но я вышел на бой. Бывают более сильные характеры со скрытыми слабостями, они скорее заслуживают упрека в трусости. Я не собираюсь скрывать неуравновешенность моих мыслей и настроений, но и не хочу особенно кичиться своими метаниями. Это так утомительно — постоянно опасаться самого себя. Может быть, и меня охватило безумие, вызванное какой-то внутренней потребностью. Но может быть, оно излечит от того смятения, для которого у меня нет названия. Даже если оно окажется неуязвимым для логики, я попытаюсь разгадать хитросплетения, в которых запутался. Я рискую совершить ошибку, переоценивая серьезность и важность тех, кто относится ко мне с незаслуженным пренебрежением. И, только поняв смысл этого презрения, я пойму, что держит меня на плаву или в конце концов погубит.
Я уже говорил, что отец мой был фотографом. Он пришел к этой профессии, потерпев фиаско во всех прочих. К несчастью для меня, как фотограф он преуспел. Если бы не это, многое могло сложиться по-другому. Его фототрюки вселили в мою детскую душу глубокое беспокойство, но это я понял намного позже. Вначале я думал, что он отличный мастер своего дела, а позже не находил слов, чтобы выразить свое пренебрежение к его ремеслу. В конечном счете он и в нем потерпел фиаско, но слишком поздно для меня. Хотя причины провала следует искать скорее в общих обстоятельствах времени, чем в его личных качествах, я считаю, что он был не лучше и не хуже, чем любой другой представитель его профессии. Его профессия — это вопрос ретуширования и освещения. Фотограф подсвечивает одни фрагменты и поверхности, чтобы тем легче скрывать и стирать другие. Он добился бы большего успеха, но был слишком совестлив для шулерских фокусов. Своими фотографиями он в простоте душевной говорил людям правду. А они принимали ее за искусство.
— Ему пришлось нелегко в жизни, — говорила мать несколько лет спустя, когда делилась со мной некоторыми секретами, причем у меня не возникло ощущения, что она его выдает. — Ну да, ему нелегко пришлось!
Она вздохнула и устремила неподвижный взгляд в пустоту, как будто он давно умер и жил лишь в ее грустных воспоминаниях.
— У них в семье была куча детей, мать рано умерла, а отец, его отец, был человеком праведным, таким праведным, что у него не хватило духу жениться во второй раз. Самый младший брат пошел по дурной дорожке, ты знаешь эту историю.