Мне было жаль этой улицы, жаль домов на этой улице и людей, которые стояли на этой улице и ждали. И я знал, что стою здесь и горюю и увижу моего врага, которого другие, ждавшие одновременно со мной, запросто называли по имени. Я горевал, потому что они шутили, а горевал я один. Они отпускали шутки и доверительно называли его по имени. Пусть это было наваждение, обман, нереальность, но они стояли и радовались, они встретят его криками ликования, а моя иллюзия разбилась, я чувствовал, как он постепенно теряет свою маску, а за ней появляется другое лицо. Первые озабоченно-пугающие слова моего отца, враждебность детей, прогулка с моим другом и последующие годы, когда я мысленно спорил с ним, встреча с его голосом, мои колебания, моя нерешительность, все, все снова ожило в этой печали. И мне показалось, что одновременно я все это теряю. Страх, который он мне внушал, и отчаяние, в которое он меня вверг, все принадлежало мне уже тогда, когда я, держась за руку матери, пересек площадь и она подвела меня к детям, исключившим меня из игры. И вся сумятица, все мои позднейшие блуждания, когда он являлся мне как некий демон, и я ужасным образом связывал мою жизнь с его жизнью, и это тоже принадлежало мне, и я застрял во всей этой путанице на ложных путях. И наконец, позже, когда я, полностью поддавшись наваждению, привык к этим встречам и научился любить их и даже того, кто казался мне опасным, преобразил своей фантазией в того, кто принесет избавление. И вот теперь пришла печаль и знание, что больше ничто не поможет. Вон там он выйдет из своего дома и поедет по улице, а я стою здесь, прижавшись к стене, и все, все необратимо уничтожено. Останется лишь тихое сожаление, что до этого дошло.
Мне больше не нужно было его видеть, чтобы убедиться в его реальности. Я мог бы спокойно уйти. Одновременно я ощущал неосознанную похотливость окружения, которой он пользовался и которая совратила его на преступления в пагубной взаимной игре.
Три высоких полицейских чина медленно проехали по улице на своих мотоциклах, отдавая короткие приказы постовым. Издали послышались громкие команды, звук заводимых моторов и долгий вой сирены. Внезапно все пришло в движение, и, когда первый автомобиль проехал через ворота дворца, люди выплеснулись с тротуаров на мостовую. Постовые взялись за руки и образовали цепь, пытаясь сдержать напиравшую толпу. Дети подныривали у них под мышками и скакали посреди мостовой. Несколько полицейских вырвались из цепи, чтобы поймать ребятишек, заграждение ослабло, и люди хлынули в проемы и дальше на мостовую.
Я тоже отодвинулся от стены и подошел ближе. Я стоял в последнем ряду. Что-то холодное мазнуло меня по лицу. Я взглянул на часы, было почти полвторого. Я был готов.
Сначала появились два автомобиля, битком набитых вооруженными с ног до головы солдатами, они ехали так близко к тротуару, что люди потеснились назад. Меня опять прижало к стене, где я и остался, когда остальные снова ринулись вперед.
Он ехал в третьей машине. Как обычно, сидел рядом с шофером. Он был в светлом плаще, без головного убора. Выглядел здоровым, кровь с молоком, с красными щечками, будто только что из бани. Вот он встал во весь рост рядом с шофером. За ним сидели пятеро мужчин с автоматами, недоверчиво улыбаясь, они следили за толпой. Он стоял, выпрямившись, судорожно сцепив руки у нижней части живота и расцепляя их только изредка для резкого приветствия. Он был настроен благодушно и с улыбкой глядел вдаль поверх толпы, чье присутствие он лишь ощущал и, может быть, слышал как нечленораздельный рокот. Его приветствие и взгляд относились не к людям, но к чему-то, что витало между небом и землей. Расширенные зрачки блестели, как у актрис, которые закапывают в глаза какую-то эссенцию, чтобы производить впечатление даже на галерку. Стоял этакий любезный господин, и все могли его видеть, а он не видел никого и просто стоял за лобовым стеклом открытого автомобиля и чувствовал, что все пришли поглядеть на него. Иногда на его лице появлялась натянутая улыбка, словно рокот толпы застал его врасплох, словно он не ожидал его услышать. В нем не было ничего особенного, такой же человек, как ты и я, он мог бы сесть в эту машину на углу какой-нибудь улицы, выпить стакан за компанию или сыграть в скат.
Отчего бы его не любить? Как раз это делало его таким притягательным, и люди ликовали при виде его, каждый на свой лад, и ему это было вроде бы приятно. Среди окружавших меня людей не было никого, кто не ликовал. Только я стоял и молчал и смотрел, как он приближается.