Смерть могильщика
-Эй! Что ж ты творишь, ирод проклятый!- пронесся над двором надтреснутый стариковский голос, -А ну, прекрати!
На широкой вымороженной ранним морозом площадке, некогда бывшей школьным двором, а теперь обращенной госпитальную хозчасть, жарко трещал костер. У огня, среди вороха бумаг, дырявых гимнастерок, кальсон и фотографий на корточках сидел лопоухий тощий солдатик, присланный недавно на подмогу из госпиталя легкораненых. Неказистый, длинный как жердь, с широкими руками, плетьми свисающими по сторонам тела, он замер, обернувшись на крик, все еще вертя в руках худенькую пачку писем, обернутую атласной ленточкой.
-Ты чего, Пахом?! – удивленно пробасил круглолицый лейтенант, оторвавши голову от актов и поерзав на скамье, прилаженной к обломку школьной парты.
Пахом, белый как лунь старикан, весь какой-то искореженный, будто прижатый временем к земле с великой резвостью, не свойственной его возрасту, подскочил к костру и выдернул из рук лопоухого письма.
-Вот чего! –обернулся он к лейтенанту, потрясая выцветшими треугольничками.
Лейтенант удивленно посмотрел на старика возмущенно глотающего ртом воздух, будто рыба, выброшенная на лед.
-Это что ль?! – лицо лейтенанта приняло равнодушное выражение, - уничтожение документов выбывшего личного состава.
-Как уничтожение? –прохрипел старик
-Как-как?! А вот так, - тоном знатока протянул лейтенант, - Помирает, скажем, боец Тютькин в госпитале, его имущество куды девать? Ну, деньги, положим, почтовым переводом семье отсылаются, а барахлишко? Бумажки там всякие, личные…Врагу оставлять нельзя, а у нас, сам видишь, складов нету. Потому уничтожается согласно приказу начальства, с составлением описи и акта.
-Как же ж можно-то, товарищ лейтенант?! – растерянно пробормотал старик, - Это ж память, вот был человек и нету, и ничего от него семье не останется?!
-По уставу положено! – отрезал лейтенант, - И вообще, занялся бы ты, Пахом, своим делом!
Старик постоял немного, наблюдая, как огонь ненасытно сжирает бумагу, и побрел к воротам, где топтался уже нетерпеливо коренастый конек, запряженный в телегу.
Грузили медленно. Кряхтя, с матерком, двое легкораненых выволакивали на двор тела. Третий, взобравшись на телегу и пристроив поудобнее перебинтованную ногу, подцеплял край брезентового полотна и укладывал покойников на прелое тележное сено. Тел было много. Белые, скованные смертной агонией, в одних нательных рубашках, они почти сливались цветом с запорошенным снегом двором. Смирный серый конек Пахома раздувал ноздри, то и дело роя копытом стылую землю и тогда старик шептал что-то животинке в самое ухо. Конь успокаивался, тыкаясь в плечо старика теплой бархатной мордой. В спину Пахома летели отрывистые фразы лопоухого:
-Бернацкий Макар Степанович. Письма, - послышался шелест, - три штуки, фотография – одна штука. Адрес: Курск, улица Ленина.
-Ле-ни-на, - тихо вторил лейтенант, скрипя карандашом.
Пахом зажмурился, услышав в морозном воздухе, еле разборчивое шипение с которым костер принял новую жертву.
-Поживей, давай! – гаркнул он в сердцах на грузчиков, - До ночи что ли возиться будете?!
-Да, не дрейф, папаша! – беззлобно огрызнулся с телеги солдат.
-Бутурлин Петр Тимофеевич, - равнодушно выбрал новую стопку лопоухий, - Смотри-ка, местный. Дзауджикау, улица Чапаева дом 12. Семейный видать…
-Стооой! – не выдержал Пахом. Бросился к лопоухому и вырвал из рук его маленькую фотографию.
-Да ты сбрендил, старик! – взъерепенился лейтенант. Он вскочил, навис всей своей молодой мощью над Пахомом, но тот не отступил. Выпятив, как мог впалую свою грудь, нахмурившись и вздернув подбородок, отчего борода его воинственно растопырилась во все стороны, стоял он перед лейтенантом.
-Не можно, товарищ лейтенант! Не можно так! – тихо отчеканил Пахом, - Он тутошний, у него, может жена, детишки, знать не знают, а ты им что? Бумажку сунешь в нос, нате, получите?
Лейтенант мотнул круглой башкой, отступил.
-Чего ты хочешь, Пахом? Не видишь, сколько у меня таких? Во век не управиться!
-Не жги, - отчаянным шепотом протянул старик. –Не жги, Чапаева, тут близехонько, я мигом, погрузить не успеют.
-Да не могу я, - взревел лейтенант, - Понимаешь ты, дурной старик, не могу!