Веселый прапорщик подмигнул, расстегнул пальто и извлек откуда-то из-за пазухи мешочек на снурке. На ладони сверкнул причудливый, загогулистый кусочек желтого металла.
– Самородок, – показал Базаров. – Когда в армию уходил, с собой взял, на счастье. Я ведь, Лидуша, золотопромышленник. Так что Бог милостив, не пропадем.
От «Лидочки» и «Лидуши», от сверкающего самородка, от крепкого мужского запаха, которым дохнуло из расстегнутого ворота, Верейская несколько опешила. Она сама не очень понимала, откуда эта приятная отупелость. Стояла и смотрела, как мужчины споро и дружно отцепляют якорь, выталкивают лодку с отмели. Потом денщик легко поднял на руки ойкнувшую Зинаиду, Емельян Иванович так же просто, без церемоний, подхватил Лидию Сергеевну – и она поняла, в чем дело.
Пятнадцать месяцев она принимала все решения сама, ибо положиться было не на кого. И вот появился мужчина, он все решает и все делает.
Какое это облегчение! Какое чудо!
Средь бушующих волн
С баркасом Емельян Иванович в самом деле управлялся замечательно. Пока была опасность наткнуться на катер береговой охраны, шли на одном парусе, бесшумно. Но часа через два прапорщик включил мотор и взял курс на норд-норд-вест. К рулю сел молчаливый денщик, а Базаров позволил себе отдохнуть – присоединился к Лидии Сергеевне, очень романтично и даже с некоторым уютом устроившейся на дне лодки. Ветер сюда не задувал, лежать на брезенте, под которым мягко пружинили сети, было удобно, а соболий мех не давал замерзнуть.
С умилением поглядев, как продрогший сибиряк трет ладони, княгиня сказала Зине, которая по-кошачьи свернулась клубком под боком у госпожи:
– Уступи место господину офицеру. Видишь, как он озяб, бедняжка.
Поступок, конечно, со стороны ее светлости был смелый, на грани неприличия. Но исключительные обстоятельства позволяли. Боже правый, до чего же все это было восхитительно! Хмурое небо в серых клочьях облаков, ускользающий свет луны, рокот волн, свист ветра, ритмичное покачивание суденышка, даже чихание мотора!
А когда рядом с Лидией Сергеевной оказался молодой мужчина (которому, не надо забывать, она была обязана спасением), сердце светлейшей княгини совсем растаяло. Герой простодушно предложил ей положить голову на его плечо, что и было с удовольствием исполнено.
Вдруг Верейской сделалось жарко. Отрывочные мысли понеслись, выталкивая одна другую.
Сколько лет прошло с тех пор, когда она последний раз клала голову на мужское плечо?
Какого Базаров возраста? Понятно, что моложе ее, но насколько?
Что означает поглаживающее движение его руки по ее шее? Случайность?
Ах, не случайность! Совсем не случайность…
И больше никаких мыслей не было.
Зина как зачарованная наблюдала за тем, что происходит на дне лодки. Собственно, было мало что видно, доносились лишь вздохи и нежные стоны, да беспокойно шевелился мех, но это еще больше распаляло воображение.
Про страх горничная позабыла. Всё было не как в жизни, а как в романсе: и челн, и море, и невероятная страсть. А чем она, Зина, хуже хозяйки? И сердце так бьется, прямо выпрыгнет.
Поглядела она на денщика Тимошу. Поначалу он ей не показался. Старый, облезлый, рожа лошадиная, ручищи что оглобли. Но миг был до того чудесен, а в груди распалился такой огонь, что беглый солдат показался девушке загадочным и прекрасным, будто бронзовый рыцарь дон Кихот, который в питерской квартире стоял на столике близ шифоньера.
– Можно я с вами сяду? – тихо молвила Зина, пристраиваясь на скамейку возле руля.
Он покосился на нее, что-то промычал.
Бедненький, из пушек по нему стреляли и в плену мучили. До того стало ей жалко Тимошу, что обхватила его за длинную шею, потеплей обернула воротник и не удержалась – прямо туда, возле острого кадыка и поцеловала.
Тимоша шумно вздохнул. Не иначе тоже от страсти.
Видение явное, соблазное
Голова что-то разболелась. Прижмурил веки, пальцами на яблоки глазные надавил – помогает. Тут вдруг ни с того ни с сего примерещилось. Сначала, как обыкновенно, туман. Густой, по-над водами стелется. Потом развиднелось, и видно челн, по простору скользит.
Круг челна куражится дева водяная, называется русалка, себя выказывает. С одной стороны поднырнет, с другой вынырнет. Волос у ней длинный, в него вплетены кувшинки. Груди налитые, круглые. Хвост гладкий, серебристый. Такой же смех – жур-жур, лукавый.
Ишь какая.
Имя русалке – Мечтанье Безгреховное, ибо как с ней согрешишь, если вместо грешного места у девы хвост? Но все одно к соблазну видение. Будет нынче что-то.
А и пускай.
Плавай себе, деворыбица, резвися, Господь с тобою.
Перестал веки тереть – туман и рассеялся, пропало всё.
В чертогах большого света
По случаю благополучного, если не сказать чудодейственного избавления из германского плена, едва вернувшись домой, Верейская устроила раут в узком кругу, только для своих – на сорок человек, сугубо по приглашениям.
«Едва вернувшись» означало через неделю, потому что надо же привести себя в порядок, обновить гардероб, хоть как-то восполнить потерю шкатулки с драгоценностями. Были в эти дни (собственно, скорее ночи) и другие занятия, еще более приятные.
Одним словом, летала, как на крыльях. Помолодела лет на десять – так говорили все, кто ее видел. Даже институтская, на всю жизнь, подруга Шура Мягкая, от кого доброго слова не дождешься, это отметила.
Она явилась первая, раньше других гостей и назначенного времени.
– Эк ты, Верейская, цветешь-то! – басом воскликнула Шура, беря ее за плечи после сочного троекратного целования. – Больше сорока не дашь!
И захохотала, когда Лидия Сергеевна встревожено покосилась в зеркало.
В Смольном Мягкая слыла анфан-терриблем, а позднее вжилась в роль одноименной грубиянки из «Анны Карениной». Но душу имела добрую, отзывчивую. Верейская по Шуре ужасно соскучилась.
– Ты все такая же невозможная, – сказала княгиня, рассмеявшись.
Подруга взяла ее под руку, зашептала. Круглые карие глаза блестели.
– Ну, Лиденция, рассказывай! Пока никто не пришел. О тебе все газеты написали. Героиня!
Сели на козетку подле стеклянной двери. Мажордом, согласно новой американской моде, подал «петушиные хвосты»: смесь вина, коньяка и сельтерской. Как успела выяснить Верейская, в связи с сухим законом подавать спиртное в чистом виде теперь в патриотичных салонах почитается дурным тоном.
Начала было рассказывать – самое интересное: про сумасшедшее плавание через зимнее штормящее море, но Шура нетерпеливо оборвала:
– Эту эпику я в газетах прочла. Ты давай про дело. Что за молодец тебя доставил? Хорош собой? Из каких?
Порозовев, Лидия Сергеевна отвечала – сдержанно:
– Не из каких. Простой сибирский промышленник, такой настоящий русак.
И не выдержала. С кем и поделиться, если не с Шурой.
– Знаешь, Шурочка, я, кажется, полюбила.
Ее лицо из розового стало почти пунцовым, счастливым.
– Та-ак, – протянула подруга и хищно подалась вперед. – Было?
– О чем ты?
Взгляд Лидии Сергеевны стал смущенным. Все-таки Шура с годами сделалась совсем sans vergogne.[8]
– Не придуривайся. Было, да?
Потупилась, кивнула.
– Лихо! – взвизгнула Мягкая, употребив словечко из их девичьего прошлого. – Красавчик, да?
– Скоро сама увидишь.
– А лет ему сколько?
– Тридцать – тридцать пять.
Тут Шура окончательно раззавидовалась, изобразила тревожное сомнение.
– Ох, Верейская, а он часом не до твоих денег добирается?
– Что ты! – торжествующе улыбнулась княгиня. – Эмиль богаче меня. У него где-то там, – она махнула в сторону набережной, – за Байкалом золотые рудники.