– Вот, опять во всём виновата я, – негромко сказала она ей.
По пути обратно с холма миссис Робинсон жаловалась на ревматизм, её дважды охватывало головокружение, и приходилось делать остановки.
Оказавшись в своём гостиничном номере, Вероника Бёрч достала маленькую записную книжку с веленевой бумагой в переплёте из чёрной кожи, какая наверняка нашлась бы у практикующей ведьмы, и сделала запись:
Тамара. Страдает лёгкой паранойей в сочетании с ипохондрией. Тамары много. Вначале она вас очаровывает, а спустя некоторое время она поселяется в вашем мозгу.
Часть II
Блед
Глава 1
В Блед было решено ехать вместе.
Вечером того же дня в уютном лобби Вероника Бёрч пила кофе. Её багаж был упакован, чемоданы стояли рядом. Лишь спустя полчаса после назначенного времени она наконец увидела через окно подъезжающие к парадному входу три комфортабельных автомобиля-седана. Вероника поспешила на улицу.
Джон Робинсон, энергично выскочив, разъяснил портье, что чемоданы следует класть в последнюю машину.
– Там только багаж и надутая Мэри. Мы с парнями в авангарде. Леди решили ехать отдельно.
Заднее окошко второго седана открылось, и миссис Робинсон крикнула:
– Мисс Бёрч, садитесь к нам на переднее сиденье!
Джон Робинсон посадил Веронику, затем раздал чаевые двум швейцарам.
С задних сидений, где расположились Тамара и Эмили, послышалось недовольное цоканье. Затем миссис Робинсон извинилась за опоздание и объяснила, что причиной их задержки стала лёгкая стычка между Джоном и Мэри.
– Но вы на неё не сердитесь, если что, – попросила Тамара.
Вероника удивилась:
– Мне? Сердиться на Мэри?
– Ну да, разумеется, ведь у неё такой противный возраст. А вы такая яркая девушка.
Возможно, думала Вероника, ей следовало сесть в другую машину, чтобы избежать подобного разговора. Впрочем, она сама напросилась во всё это.
Не меньше удивилась Эмили:
– Ты считаешь, Мэри ревнует? Она же отлично знает, что она и только она – главная любимица Джона.
Миссис Робинсон снисходительно кивала.
– Ну да, ну да. И этой любимице уже пятнадцать.
Тут она ловко переключилась на свои новые духи с ароматом вербены, купленные днём в городе.
– Приятные, правда? Сказали, что какой-то местный производитель, здесь это очень модный запах…
Однако Вероника уже не слушала.
Мэри и Джон. Могло ли это означать то, о чём она только что подумала? Нет, разумеется, не могло, решила Вероника.
Мэри и Джон? В её романе – возможно, но не в реальной жизни. Ох уж этот писательский цинизм… И тут она вновь вспомнила о пропавшем веронале.
Чушь какая-то.
Или не чушь?
Нужно успокоиться и привести мысли в порядок. Ведь очевидно, что всё очень просто.
Эмили Нортон слишком наивна, чтобы опираться на её суждения. Она, безусловно, не видит того, что видят другие, – что Тамара – какая дичайшая мысль для Эмили! – может раздражать. Да, Тамара заботлива и участлива, но слишком заботлива, слишком участлива. Вероника и не сомневалась (она уже полдня об этом раздумывала): регулярные срывы Джона, нежелание детей быть с матерью – всё оттого, что Тамары слишком много. Она в их распорядке дня, она в их мнениях, в мелочах, она у них под кожей и в нервах…
«Дорогая, давай без громких слов. Посмотри лучше, как уютен и мягок этот уголок планеты, а как в нём комфортно должно быть летом…»
Но всё это ерунда. Человека не убивают только из-за того, что он кого-то раздражает.
Да. Эмили Нортон видит всё в ином ракурсе. Стоит ей объяснить? Нет, Вероника тогда станет врагом для неё. Вероника будет наблюдать. Да, самая выигрышная позиция. Только улыбаться и поддакивать. Иногда вставлять своё скромное мнение, которое, конечно же, будет совпадать с мнениями старшей и младшей сестёр. Иногда удаляться с глаз долой. В общем, так, чтобы не раздражать.
Вскоре огни города остались позади, впереди было ещё больше часа езды в кромешной тьме, пронзаемой светом фар.
Голос миссис Робинсон с заднего сиденья звучал всё реже, уступая пространство рёву мотора, и постепенно Вероника Бёрч, как и подобает бывалой писательнице, задумалась над тем, что ещё могло происходить в этой семье, помимо очевидного.
И только одна вещь тогда показалась ей достойной внимания. А может быть, это для неё, американки, мать-наседка – доброе, безвредное существо? А в книге так вообще – незлой, даже комический образ. А, может, для холодных британцев тут серьёзный повод для убийства? И Эмили Нортон – истинная британка – это чувствовала?