Они прошли совсем близко мимо маленького роста человека, впрочем, вполне атлетического сложения. Это, шепнул Воля, и есть знаменитый Герман Гурьевич Полоскухин. Тот самый, который, как на «Норрке» рассказали Ксении, помог православным фуршетчикам преодолеть противоречие между постами и застольями во время оных.
Теперь Полоскухин, при видимом отсутствии жены, вел разговор с маститым критиком Бенционом Матвеевичем Трудновым, автором телевизионных передач о литературе, которые не раз видела Ксения. Точнее, говорил Полоскухин, и Ксения остановилась, удерживая за локоть Трешнева и делая вид, что разглядывает картину «Сатурн, останавливающий свой бег в объятиях Венеры» неизвестного художника восемнадцатого века.
— …она меня спрашивает: «Как же ты идешь на фуршет, когда на таком же только что убили двух человек?!» А я ей отвечаю: «Во-первых, я иду не на фуршет, а на “Фурор”, куда не проникнут отморозки с улицы, как на “Норрку”…» Если бы вы видели, Бен, сколько там было всяческого сброда — от явных бомжей до клофелинщиц! «А во-вторых, — спрашиваю я ее, — что ты предлагаешь? Остаться дома?! Я помолился об убиенных, но это жизнь. Она не останавливается…»
Ксения, так и не разглядевшая картину как следует, потащила Трешнева с Каравановым дальше.
— Я стоял поблизости от Полоскухина в очереди на проход сюда, — сказал Воля, — там он рассказывал кому-то с душераздирающими подробностями об убийстве Горчаковского и Элеоноры… Но откуда он знает? Его же позавчера, ты говорил, упившегося увела домой жена…
— Ну, правильно. Убил. Напился. Увели… — Трешнев улыбнулся. — Считай, это моя неудачная шутка. Но, так или иначе, у Гурьевича особая слава. В литературных кругах всегда знали: если надо быстро распространить какую-то новость или слух, расскажи Герману. Через день это вернется к тебе уже из уст довольно условно знакомых людей…
— Правда, сильно преображенным… — вставил Воля.
— Увы! Что есть, то есть. Таковы издержки при курьерской скорости распространения информации. Вообще, он рассказчик блистательный. Много лет проработал в центральной прессе и набит всяческими историями из жизни газетчиков и литераторов.
— Только что имела радость услышать одну из них, — вставила Ксения.
— Что ты! Начнет вспоминать — поэма экстаза.
— Чего, правда, не скажешь о книжке его мемуаров… — заметил Воля.
— Да, здесь он, увы, поблек — и очень сильно. Все-таки полусплетни не выдерживают испытания бумагой.
Кроме Полоскухина, здесь было полно деятелей российской литературы и искусства, прекрасно знакомых Ксении по телеэкрану.
Евгений Попов, жестикулируя, рассказывает что-то Сергею Юрскому, слушающему его с еще более энергичной жестикуляцией. Вон Виктор Васильевич Ахломов с расчехленной фотокамерой, оснащенной устрашающих размеров объективом, ходит и запечатлевает историю фуршетов, так сказать, к суду истории. А это… ну конечно же Михал Михалыч и Владимир Владимирович горячо что-то обсуждают. может быть, «Добрый ли впереди вечер, страна!»?
— Кто это? — спросила Ксения, показывая на человека средних лет, с лицом и взглядом советского киноподростка, принимаемого в пионеры. — Мне кажется, одно время я часто видела его по каналу «Культура»…
— И еще увидишь! Это же Константин Александрович Кедров! Поэт и философ. Его дважды или даже больше раз номинировали на Нобелевскую премию…
— По философии?
— Темнота! Философам Нобелевку не дают. А вот поэтам дают. У нас на нее из года в год три главных претендента: Евтушенко, Егор Исаев и Константин Александрович Кедров.
— И Алина Витухновская, — добавил Караванов.
— Пожалуй, Татьяна Данильянц, — после раздумий то ли уточнил, то ли возразил Трешнев.
— У тебя получается как в анекдоте: «…а вторых много», — возразил Воля.
— А это Смелянский? — спросила Ксения.
— Это Смелянский. А вон — видишь? — обводит пространство зоркими очами гроза халявщиков Гриша Бурцевич.
— Которого они обозвали Эспумизаном? — вспомнила Ксения.
— Точно. Подойдем.
Подошли к широкоплечему брюнету в тенниске, поздоровались. На этот раз Ксения была представлена как социолог, изучающая проблемы трудовой миграции.
— Это меня не интересует. Я отслеживаю нетрудовую миграцию на фуршетах, — сурово заявил Бурцевич, внимательно всмотревшись в Ксению: не халявщица ли она. Но, очевидно, авторитет Трешнева распространялся в этих горящих глазах и на его спутников, так что далее разговор пошел в мягких тонах.
— Но, как видно, сегодня у тебя, как и у халявщиков, маловато работы, — с уже замеченной Ксенией вкрадчивостью профессионального репортера заговорил Трешнев.
— Вовсе нет! — возразил Бурцевич. — Именно здесь можно наблюдать изощренность мысли халявщиков. Она у них всегда работает на стратегию выноса. А поскольку сегодня, кроме вина, выносить нечего, сейчас они обсуждают, как сподручнее это сделать, притом что все бутылки уже откупорены и находятся под относительным присмотром официантов…
Вдруг взгляд этого бескомпромиссного санитара фуршетов устремился куда-то в глубь роящейся толпы.
— Извините, господа! Надо кое-что заметить!
Бурцевич исчез как не бывало.
— А он тоже… литератор? — спросила Ксения.
— Журналист, наверное. Из газеты «Пищевая промышленность». Уточнишь у президента.
— Добрый вечер, господа! — услышала Ксения певучий тенор.
Перед их компанией стоял Андрей Вершунов с источающей патоку улыбкой.
— Здорово, Андрюха! — вдруг с кучерской разухабистостью пророкотал Трешнев. — Держи фанерку! — и сунул Вершунову свою немаленькую ладонь.
— Как вижу, Академия фуршетов в полном составе, и Ксения Витальевна с вами…
«Надо же, и отчество мое запомнил!»
— Ну, во-первых, Андрюша, с нами нет президента, так что кворум… увы! — одернул приторноголосого Трешнев. — А во-вторых, странновато что-то здесь видеть вас. Вы вроде не фуршетчик.
На Трешнева выплеснулось не ведро — бочка патоки.
— Ну, какой здесь фуршет… Просто я, если помните, Андрей Филиппович, лауреат молодежного «Фурора», и нам приличествует присутствовать на церемониях… Так сказать, отдаем дань уважения…
— Ах да… — Трешнев почесал в затылке. — Ритуалы, ритуалы… Чайно-кофейные церемонии. А мы прибыли сюда с рутинными обязанностями — проинспектировать фуршет в рамках постваучерных компенсаций. Но, как видно, инспекцию можно завершать. Сейчас обсуждаем, в каком кафе поблизости пообедать.
Он развернулся корпусом к Воле и Ксении, показывая Вершунову, что общение закончено.
Тот, в отличие от прошлой встречи, сигнал воспринял сразу — отошел.
— Надо подумать, — сказал Трешнев, — почему этот мальчик появляется в обстоятельствах, обычно ему неинтересных.
— Он же сказал, что лауреат, — напомнила Ксения.
— Да чхал он на это свое прошлое лауреатство, с которого сразу содрал все, что можно. Он всегда на перспективу работает.
— Пора сесть! — воскликнул Воля. — Народу много, и три места подряд уже надо поискать.
Но чтобы с этими академиками да не найти!
Уселись, хотя и далековато от линии президиума с авангардным столом. Но таково было пожелание Трешнева, против которого Воля не возражал. Пожалуй, со своей стратегической точки зрения они были правы: ведь с задних рядов было ближе и удобнее идти к пространству фуршетов. Возглавить, так сказать, шествие.
Но пока что надо было пересидеть церемонию, взирать на которую, после уже пережитого, у Ксении не было особого желания. Тем более что, в отличие от «норрковской» церемонии, продуманно срежиссированной, где даже накладки оказались к месту (убийства-то произошли уже во время фуршета!), здесь все было довольно монотонно, почти скучно.
Объявляли новых «фурористов» и «фурористок», полузнакомых и почти незнакомых Ксении. «А еще считаешь себя интеллектуалкой!» — пристыженно подумала она.
Они выходили на сцену, по очереди произносили задушевные или пафосные речи, принимали то ли демократично, то ли равнодушно одинаковые премиальные букеты, смеялись и плакали, плакали и смеялись, а потом спускались в зал и становились похожими на обычных людей.