— Смотри, Воля, — вдруг заметил Трешнев, — всегда им — демонстративно и громогласно — давали и конверт с чеком! Неужели Адамыч так обнищал, что ограничился лишь сердечной благодарностью за вклад в его былое благосостояние?
Но Ксению его замечание не тронуло. «Может, — подумала она, — дело не только в моем кислом настроении, но и в том, что все мы тут знаем, что произошло позавчера, и, хотя никто не произнес ни слова, особой радости ни у кого нет и быть не может?»
Горячего не было
Заздравные звуки наконец смолкли, и публика, гремя стульями, поднялась, с тем чтобы направиться в залы эллинизма и цезаризма. Однако Трешнев и Караванов вновь к застолью не рванули — стали оглядываться.
— А разве мы сюда не покушать пришли? — ядовито произнесла Ксения, с особой силой упирая на слово «покушать».
— Это от нас никуда не денется. И тебя накормим. Члены Академии фуршетов приходят на мероприятия не затем, чтобы выпить-закусить, а затем, чтобы повстречаться с нужными людьми. Кроме того, ты, наверное, позабыла: твой брат просил нас оказать ему информационную поддержку. А по-ихнему — содействие следствию.
— А что мы можем здесь увидеть? Не хочется думать, что при таких проверках и здесь кого-то убьют! Что касается просьбы Бориса… Он попросил прочитать «Радужную стерлядь», я и читаю… Вот вы читаете?
— А где я провел первую половину дня?! — почти возмутился Трешнев. — Пошел в, прости господи, эту вечную «Ленинку» и заказал все книги, которые вошли в лонг-лист «Нового русского романа».
— Предчувствия тебя не обманули? — спросил Воля.
— Ничего нового! Лонг-лист даже при беглом просмотре куда интереснее и богаче шортика. Я даже начал составлять свой, и в него пока что не попало ни одно из тех сочинений, которые были нам представлены позавчера «Норркой». Даже Абарбарова, которого Инесса уже объявила моим учеником. Раздумываю и над шоферской исповедью Реброва: что это — мое человеческое почтение к поколению моего отца и ко всем воевавшим? Или все же старик поднялся над стандартно-добротным описательством советской литературы к высшему лиризму человека, всю жизнь проторчавшего на семи ветрах?..
— А роман Горчаковского?
— С этим сразу все понятно. Разве я не говорил тебе, что это не литература, а проект? Не поленился — заглянул по пути сюда в Дом книги. Стенды с «Радужной стерлядью» встречают тебя сразу за детекторными рамками. Хватай, оплачивай и беги, счастливый, приобщенный к мейнстриму продаж.
— То же самое я видел вчера в «Библиоглобусе», — сказал Воля.
— Если ты думаешь, Ксения, что в магазине «Москва» сейчас каждому посетителю по символической цене навязывают «Записки охотника» или хотя бы переиздание «Китай-города» Петра Дмитриевича Боборыкина — жестоко ошибаешься. По Москве и по всей России разворачивается продажа «Радужной стерляди». И никак иначе!
— Андрей! — окликнул Воля. — Академик Стахнов! И Клюшников.
— Прекрасно! — воскликнул Трешнев и стремительно бросился вперед, в объятия двух мужчин примерно его возраста или чуть постарше.
— А это кто? — спросила Ксения у Караванова.
— О, это гусарский стол Академии фуршетов!
— Но они вовсе не похожи на гусаров.
— Гусары берут не внешностью, а удалью. Это Аркадий Клюшников и академик Лев Стахнов. Могут выпить столько, сколько есть. А кончится, найдут еще.
— Интересные у вас академические критерии.
— Объективные. Тем более что Лев — академик трех академий: нашей, академии «Клюковка» и литературной академии «Тридцать восемь попугаев».
— Странные названия… Ну, «Клюковка», догадываюсь, это что-то на почве любви к высокому градусу… Но «Тридцать восемь попугаев»… Детский сад какой-то!
— Понятно, официально она называется по-другому… Но ее учреждали именно тридцать восемь литературных деятелей, и потому на нашем внутрилитературном жаргоне она называется так.
— Так называются знаменитые советские мультики!
— А мы что говорим?! Только учрежданты об этих мультиках забыли… или не интересовались, что их дети-внуки смотрят. Не могли довести число учредителей хотя бы до сорока…
— Это вы на себя со Трешневым намекаете? — на этот раз Ксения с удовольствием своим ядом дезодорировала Караванова.
— При чем здесь мы?! У нас своя академия, без лимитных списков! И вообще, нас неразъемно изначально не двое, а трое! Всегда помните про Алексея Максимилиановича Ласова. Он — наш первый и пожизненный президент, и все мы сплотились вокруг него, как некогда советский народ вокруг родной коммунистической партии, ее любимого центрального комитета, ленинского политбюро и лично…
— И чем это сплочение закончилось?..
— У нас так не окончится. Мы — организация мобильная и ультрадемократическая, если вспомнить наше… как эти биофизики говорят, Воля? Да, то-ле… рантное отношение к халявщикам. А вот у тридцати восьми попугаев дела сейчас — увы и ах! Подвели спонсоры. Переключились на Олимпиаду в Сочи. А ведь была могучая организация. Учредились под раздачу одной из самых денежных премий — «Москворечье». С тремя номинациями: «Аполлон», «Иван» и «Александр»… Но позвольте, Ксения, экскурс на этом закончить. Нас Андрей зовет.
Подошли к тройке академиков. Воля вслед за Трешневым также отдал должное дружеским объятиям, а Ксения была представлена как сочувствующая фуршетному движению и «входящая во вкус».
— Тем паче, дама и господа, посмотрим на последний горизонт «Фурора», — предложил с широкой доброжелательной улыбкой академик Стахнов.
Да, предварительное заключение Караванова было точным.
Вина было много. Даже излишне много. Какие-то полуофицианты в фартуках выносили лишнее бутылками.
Вина было много, но ничего больше, собственно, не было.
Маленькие розеточки, вероятно поначалу с сухариками и арахисом, уже были опустошены.
— Вот, полюбуйся! — сказал Трешнев. — Фуршет только начался, а уже все кончилось. Закуска в отсутствии, а при этом народ заставили сдать сумки в гардероб. Когда у вас нечего выносить — зачем же их сдавать? А с другой стороны, если бы я сейчас был с сумкой, мы бы перекусили пребываемыми там пирожками, апельсинами и даже шоколадкой.
— Хочу шоколадку! — оживилась Ксения.
— Придется потерпеть до исхода отсюда. Посмотрим на эту драму. Драму, неостановимо развертывающуюся. Лети-лети, метеорит! Убей нас всех, голодных и непьяных…
С бокалами вина они встали поодаль, и Трешнев продолжил свой разговор с академиками.
— Значит, траур в «Бестере» сочетается с кипучей деятельностью? — Андрей с презрением посмотрел на блики света, играющие на поверхности вина, и сделал щедрый, совсем не гурманский глоток.
Академик Стахнов с неменьшим самопреодолением проглотил свое красное вино и недоуменно посмотрел на Трешнева и на Клюшникова, который, как и Трешнев, пил белое.
— Как ваше?
— Моча молодого поросенка, по классическому определению, — отозвался Трешнев, сделав еще глоток, а Ксения, с таким же белым вином в бокале, следовавшая его примеру, едва не захлебнулась. — И что у вас за кипучая деятельность? — не отступал он от Стахнова.
— Ты нас с Аркадием на «Норрке» видел? — уныло спросил только что улыбавшийся Стахнов. В его руках вновь был бокал с вином, на этот раз белым. Как видно, сравнение Трешнева его не только не отвратило, а даже раззадорило.
— Не видели они нас на «Норрке»! — горько произнес Аркадий Клюшников. — А не видели потому, что нас не было!
— А не было нас потому, что мы, как папы Карлы, сидели в редакции и гнали к сдаче сборник горчаковской прозы!
— А гнали мы сборник горчаковской прозы потому, что наутро его должны были начать печатать!
Все это Стахнов и Клюшников говорили с нарастающим драматизмом.
— А должны были его печатать потому, что вы уже тогда знали: именно Горчаковский будет лауреатом! — вдруг выпалила Ксения.