— Тоже мне тайна! — выдохнул Стахнов. — Спонсорство премии связано с «Бестером», от него и лауреаты.
— Из шестерки финалистов три книги изданы «Бестером», — добавил Клюшников.
— А роман Данияры Мальмет напечатан в средневолжском филиале «Бестера», хоть именуется он совсем по-другому, — сказал Воля.
Все знают эти академики!
— А горячее будет?! — вдруг раздался позади них отчаянный в своей девичьей наивности голос, обращенный, вероятно, к официанту.
Ответ прозвучал окончательным приговором:
— Нет, горячего не будет! Все на столах!
Между тем на столах были только стопки бумажных салфеток и множество стаканчиков с усовершенствованными зубочистками. Которые могли понадобиться только именно после горячего. Или жарено-горячего.
— Меня не перестает восхищать интуиция нашего президента, — сказал Трешнев. — Он, правда, жену встречает, но, когда я говорил с ним накануне и призывал приехать сюда из аэропорта, он твердо сказал, что не приедет. И прибавил: «Ничего там не будет». Это точная цитата.
— За то мы его и назначили пожизненно, — отозвался Караванов.
— Возьмем еще хотя бы вина, — почти со скорбью в голосе предложил Стахнов Клюшникову, и они поплелись к слабоалкогольным этим столам.
— А что, Аркадий и Лев — редакторы Горчаковского? — спросила Ксения.
— Нет, основным редактором у покойного была и, думаю, остается Мариночка Сухорядова. Воля про нее вчера рассказывал. А эти крепкие парни — как раз литературные негры, о которых ты тоже уже слышала.
— Как?! Академик-негр?! — изумилась Ксения.
— Твоя правда. При возможной необходимости получить в посольстве США гостевую визу и мне, и тебе, вероятно, откажут на основании употребления этнонеполиткорректного слова. Спроси по-другому. Академик — литературный афроамериканец… — Трешнев иронически улыбался. — Ты же не вчера на свет родилась! Аркашка — прекрасный поэт, его стихи с лету запоминаются… Хочешь, прямо сейчас прочту про ласточку… Впрочем, подождем его возвращения, ему будет приятно. Но стихи не кормят. Вот он и сидит переделывает чужую графоманию, переписывает, а чаще просто дописывает…
— А трижды академик?
— Он стихи не пишет. Хуже. Пишет миниатюры в прозе. Одну в месяц, не чаще. Лауреат нескольких премий, в том числе международных, для литературных миниатюристов. Но это не кормит совсем, а фуршеты… Видишь, как они кормят… — Клюшников и Стахнов медленно брели вдоль пустых белых столов в тщетной надежде найти что-то съестное. — Так что и ему остается только негритянство-афроамериканство… Конечно, это конфиденциальные труды. Всем нам в договорах прописывается особый пункт на этот счет…
К ним подошел уже замеченный прежде Герман Гурьевич Полоскухин. Поздоровался, бросив особый взгляд на Ксению. Судя по рассказанному о нем, профессору было странно видеть незнакомое лицо в родной среде.
— Хотя и отношусь я к Берестовскому как к политэмигранту и моя святая обязанность шестидесятника поддерживать тех, кого пинает власть, — он все же идиот. Если ты сам пьешь только вино, поинтересуйся у своих помощников: может, они тебе расскажут, что в стране, где ты родился и прожил много лет, большая часть взрослого населения пьет не вино, а водку! Это же надо было такое отчубучить: ни одной бутылки! Форменный идиот!
При этом Полоскухин держал в руке полувыпитый бокал с красным вином, и по характеру речи было понятно, что этот бокал для него — не первый.
— А может, Герман Гурьевич, это не идиотизм, а садизм? — с кротостью во взгляде предположил Трешнев. — Выпьете, мол, на халяву и вино!
— Может, и так, — задумчиво проговорил Полоскухин. — Хотя на вино он не поскупился.
— Сбрасывает залежавшееся-застоявшееся, — гнул свое Трешнев.
— И не говорите, Андрей, — махнул рукой Полоскухин. — Выпью еще с академиком Стахновым и с Аркашкой да и пойду…
— Ну, если даже Полоскухин без принуждения уходит… — протянул Воля.
— Пойдемте, ребята! — попросила и Ксения.
— С Маришкой так и не повидались! — с тоской произнес Трешнев. — А ведь договаривались…
— Ну не видно же твоей Маришки! — с раздражением воскликнула Ксения. — Наверное, прячется от этого позора со своими норвежскими парламентариями!
— Вот это ты совсем зря! — возмутился и Трешнев. — Она, что ли, за это безобразие отвечает?! Музей Берестовскому только площадку предоставил, небось под его щедрые посулы. А когда Маришка накрывает, гостей на машинах развозят: своими ногами сил нет — от переедания. Подтверди, Воля!
— Да… — вздохнул Караванов. — Сюда бы хоть одну тарелочку с ее фуршета. Нам бы хватило!
— В конце концов, у меня кое-что есть в сумке! — взбодрился Трешнев. — Пойдем поскорее!
— Андрюша, вы что, уже уходите?! — легка на помине, трешневская однокурсница Маришка стояла перед ними.
— Мариша, а где же норвежцы? — ответил Трешнев вопросом на вопрос. — Может, привезли с собой хотя бы норвежской селедки, а то здесь совсем закусывать нечего?
— И не говори! Стыд кромешный! Норвежцев потихоньку увезли восвояси кормить в какой-то ресторан. Норвежцы уже в прошлом. — Дама оглядела пустынные столы. — И ведь народ подумает, что это мы жлобимся! Хорошо, у нас Берестовский проводит в последний раз…
— Говорят, что эта церемония у него вообще в последний раз…
— Как знать? Он ведь как саламандра и феникс в одном лице… Ну, ладно… До следующего года еще дожить надо…
Воля поднес даме два бокала вина — белого и красного, на выбор.
— Мое — это виски, джин, текила, — отмахнулась Маришка. — И те — по настроению. Андрюша, это с Полоскухиным вы говорили только что?
— С ним, сердечным.
— Ведь он пушкинист, хотела у него спросить. Недавно была в Англии, и там мне попалась статья, где утверждалось не что иное, как: да, Сальери повинен в смерти Моцарта, однако он не травил его, а попросту постоянно таскал по тогдашним фуршетам. Но здоровье у Моцарта было не самое крепкое, и австрийская кухня не самая легкая. Так Моцарт и с рабочего ритма сбивался, а потом от постоянных перееданий и перепиваний вовсе загнулся. Вот и хочу спросить у Полоскухина: знает ли он эту версию? Как его величать по отчеству?
— Можно, я тебе за него отвечу? — Трешнев поискал глазами Полоскухина и убедился, что он по-прежнему пытается достичь необходимого для него алкогольного качества количеством выпиваемого. — А потом, если захочешь, подойдешь и сравнишь наши ответы. Во-первых, Герман Гурьевич скажет, что эту версию он давным-давно знает. Во-вторых, заявит, что это полная чепуха и что ее автор сошел с ума, правда, автора не назовет. Наконец, спросит тебя, почему на фуршете нет водки.
— А он что, меня знает? Знает, что я здесь зам?
— Мариша, тебя знают, однако он про водку у всех спрашивает. Такой метафизический вопрос. А про Моцарта очень интересно и правдоподобно. Я это называю — непротиворечивая версия. Прочитал бы глазами…
— Принесу. Заходи как-нибудь чаю попить…
У Мариши уже вовсю звонил мобильный телефон. Она посмотрела на вызов.
— Увы, друзья, убежала! До встреч! — улыбнулась всем, исчезая среди фуршетчиков, разочарованно скитающихся вокруг, не имея сил расстаться с надеждами.
— Пойдемте! — призвал Андрей. — Вино без закуски распаляет аппетит.
— Слушайте! — Ксения остановилась перед лестницей, ведущей к гардеробу, где томились сумки Трешнева и Караванова. — Как я не сообразила! Ведь Арина Старцева сказала, что у нее… после выпитого шампанского на фуршете… случилось… — Она подбирала слова. — …расстройство желудка! Но шампанское она пила вместе с Горчаковским… И бокал о пол шваркнула… И Горчаковский следом шваркнул… И вскоре Горчаковского обнаружили в туалете…
Видя изумление на лице Трешнева — совсем девка рехнулась в мире искусства и литературы! — Ксения поспешила рассказать академикам о том, что они пропустили мимо ушей. Да и она поначалу тоже.
— Так, — сказал Трешнев. — Сейчас выйдем, сядем где-нибудь поблизости в тихом месте… Немедленно позвонишь своему Борьке. Может, пригодятся ему эти брызги стекла и шампанского.