Три Попова — хорошая иллюстрация к феномену однофамильства в литературе. А вот эту троицу объединяет не только молодость, но и убеждения. Три девушки-умницы. Она забыла, как их зовут, но на ум почему-то упорно лезли петрушевские Канна, Манна и Гуранна. «Калушата! Калушаточки! Сяпайте на напушку!» Не хотят сяпать на мамкину напушку, хотят на свою. А вослед им раздается вечное: что это еще за изобретение Канна, Манна и Гуранна? И чему их только учили в академиях? И когда ж наиграются?
Пусть их, играют!
Пригласили к предфуршету, который, поняла Ксения, — неотъемлемая часть всех уважающих себя мероприятий.
— Так мы останемся голодными. На наших канувших кавалеров рассчитывать нечего! — позвала Инесса. — Пошли!
— Слушай, — спросила Ксения, — разве тебя не поправлял Андрей, не объяснял, что надо говорить не «Пошли!», а «Пойдем!»? Меня уже не раз поправлял.
— Конечно, поправлял, пурист постный! Хотя он, конечно, прав.
— А я не согласна: разговорная речь допускает такую форму, и в современных словарях она зафиксирована.
— Ты можешь не соглашаться с чем угодно, но за один этот глагол — «зафиксировать» — в твоей живой речи Андрюша навсегда может забыть, что живет, мол, такая на свете Ксения Витальевна Котляр!
Вот как! Она помнит мои полные имя-отчество и фамилию…
Но разыграться фантазии не удалось: Ксения сообразила, что паспорта и у нее, и у Инессы проверяли дважды: при въезде на аэродром и при входе в самолет, причем аэродромный полицейский прочитывал их вслух.
Набрав побольше воздуху, Ксения вслед за Инессой, как кораблик за ледоколом, вошла в самую гущу фуршета.
Разговоры, разговоры… О высоком и обыденном, о животе и смерти, о литературе и дерьме… Никогда бы не подумала, что можно столько говорить. И где? За фуршетными столиками.
— Не тому дали.
— Ну, это как водится. А ты на кого ставил?
— Когда у нас давали тому?
— Триста баксов проиграл! И все из-за этого. Пис-с-сателя…
— Ничего святого! Букмекеры! Еще бы осьминога позвали.
— Позвали бы, Женечка, да Пауль умер некоторое время тому назад.
— Они думают, что я умер… Но я еще жив. Жив! Все еще жив!! И все еще пишу!!!
Достает из штанов маленькую, тоненькую, но в переплете книжицу — подтверждение собственного существования.
— Фикшн? Кому сегодня нужен фикшн?
— Ты сначала сделай мне нон-фикшн, потом полу-, а под конец я, так и быть, прочту твой фикшн. Или наоборот. Сначала фикшн…
— Что вы шипите, как поляки. Фикшн, нон-фикшн… Скажи еще: сюр-фикшн! Нет таких слов в русском языке!
— Уйди, чистоплюй несчастный! Посмотри, где тут у них коньяк. Шампанское уже видеть не могу.
— Ягоды с шампанским. Стерлядь с икрой. Конвертики с жареным зайцем. Особенно эти, конвертики, душу тронули…
— Почему я не видел зайца в конвертике?!
— Да не здесь! В Кремле, по случаю.
— Жареный заяц по случаю?
— Нет, был по случаю. Заяц, я думаю, там у них каждый день. В Георгиевском-то.
— А ты у нас теперь в Георгиевском?
— Ну, не каждый день Общественная палата заседает…
— Заяц, по случаю, не рогатый?
— Почему рогатый? Лучше михайловский.
— Кремлевский. Рогатый. Михайловский… Сложить всех этих зайцев, может, и будет толк.
— Да, сложение-вычитание…
— Ягоды с шампанским. Стерлядь с икрой. Конвертики с жареным зайцем…
Взгляд мечтательный, задумчивый.
— А она мне говорит: «Сейчас все пишут». Да как она смела равнять меня со всеми! Я не все, я, может, другой.
— Другой работает без устали, бегает, суетится. Не поработает, так и не поест.
— Где-то я это уже читал… Про всех и других…
— Нигде! Я — единственный. Я не все!
— Сейчас редактирую одного испанского… м-м-м… чудака, из которого наши издатели хотят сделать нового Поэльо…
— Коэльо, Гарик!
— Ну да. Просто я перед этим редактировал кулинарную книгу. Ты же от меня ее получила…
Мимо них спокойно, величественный взгляд орла, прошел Глеб Морев. Трешнев уже показывал ей этого академика-исследователя Академии фуршетов. Именно он поднял в своих трудах проблему «критической фуршетной массы». Кажется, сегодня ученый муж получит немало свежего, хотя, может, и однообразно свежего материала.
— Паришь и воспаряешь над своими замыслами и помыслами, а река времен между тем несется бурным потоком… Кто знал, что такое произойдет именно с Горчаковским! Ведь наш «СПbook» накануне ему сделал очень интересные предложения, и он обещал приехать и обсудить именно сегодня, как раз под крышей «ПушДома».
Услышав это у себя за спиной, Ксения застыла в ожидании продолжения.
— А как же его «Бестер»?
— Там у него начались проблемы… Во всяком случае, он принял наше предложение почти что с радостью. И вот на тебе! Потеряли раскрученный бренд.
— Ты имеешь в виду его проблемы?..
Увы, ответа не последовало.
Умиротворенный гул всеобщей литературной болтовни вокруг раздробили крики. Чем-то знакомые, звуком напоминающие вопли гиппопотама — то возвышающиеся до любовного призыва, то ниспадающие до рева раненого гиганта.
И здесь Камельковский!
И здесь просчитался!
Караванов, как видно, извлек уроки из стычки в Евро-Азиатском литературном клубе и подготовился основательно. Теперь он словно дирижирует симфоническим ревом Камельковского, размахивая перед ним своим планшетником, впрочем, на расстоянии, для планшетника безопасном.
Говорить Воле приходилось довольно громко. Его видимая цель — привлечь к этому конфликту как можно больше зрителей и добиться того, чтобы суть происходящего они поняли.
В этом ему активно помогал Трешнев. Стоя рядом с Каравановым, но спиной к нему он, по всему, давал объяснения литературным зевакам.
Наконец Камельковский, сообразив, что дальнейшее его пребывание в центре концентрирующегося внимания ничего хорошего ему на будущее не обеспечит, с агонизирующим ревом устремился к выходу.
Они с Инессой подошли к бойцам за справедливость.
— Ну что, — с иронией обратилась Инесса к Трешневу, — доконали дедушку?
— Этот дедушка еще простудится на наших похоронах! — с наигранным гневом воскликнул академик-метр д’отель, но, заметив, что созерцавшие происшедшее пока что не разошлись, заговорил совсем спокойно: — Дамы и господа! Приносим извинения за некоторый шум, возможно отвлекший вас от основных событий этого мероприятия. Вы наблюдали всего лишь попытку разрешения производственного конфликта между генеральным директором и владельцем издательства «Парнас» товарищем Донатом Авессаломовичем Камельковским и бывшим главным редактором оного Владимиром Федоровичем Каравановым. Товарищ Камельковский, задолжавший своим работникам и авторам, по самым скромным подсчетам, более миллиона рублей, не только всячески увиливает от справедливой оплаты, но и пытается найти удобные площадки для новых авантюр. С чем и прибыл в литературный Санкт-Петербург из Москвы, которая возмущенно гудит, обсуждая его мутные подвиги. Мы с Владимиром Федоровичем лишь публично разорвали ту паутину, которая плелась здесь по ваши творческие планы и свершения…