— Фрэнсис, — торжественно сказала она. — Я освобождаю тебя от обещания не заниматься больше расследованиями. Ты волен отправляться в Санкт-Петербург. От души надеюсь, что эти два года, без работы, ты не был так уж несчастен. Но ты же все понимаешь! Ты знаешь, что я чувствую! Все дело в том, что мой первый муж уехал по делам государства, и его убили. Еще раз я этого не перенесу, в самом деле, не перенесу. Но я вижу, что должна отпустить тебя. Теперь я это вижу. Ты ведь не считаешь меня какой-то тюремщицей, а, Фрэнсис? Прости меня, пожалуйста…
Пауэрскорт поцеловал ее и крепко прижал к себе.
— Позволь спросить тебя, Люси, с чего вдруг такая перемена? На тебя снизошло откровение? Или кто-нибудь был здесь и поговорил с тобой?
Она улыбнулась.
— Да! Приезжала миссис Мартин, вдова этого Мартина из Санкт-Петербурга. Его родители еще живы и сходят с ума от неизвестности. И когда в Форин-офисе им сказали, что в Россию отправляется сыщик высокого класса выяснить, как и почему погиб их сын, они слегка приободрились в надежде узнать правду. И тут им вдруг говорят, что этот сыщик не едет! Она сказала, это нечестно, что я держу тебя дома, как в вате, тогда как ее муж поехал туда и погиб. Она сказала, Британия проиграла бы все войны, если б жены вели себя так, как я, и не отпускали мужей на защиту отечества. Она имела в виду, что я эгоистка, понимаешь, Фрэнсис?
— А ты сказала ей, что переменила свое решение?
— Нет, не сказала. Понимаешь, в тот момент я его еще не переменила. Это произошло позже, когда я сидела тут, у окна, и ждала, когда ты вернешься домой.
Два дня, оставшиеся до отъезда, Пауэрскорт обращался с женой как с хрустальной вазой. Он мог только догадываться, как дорого стоила ей его вольная. Страшно подумать, как она будет волноваться! В общем, как бы там ни было, разгадку смерти Мартина придется отыскивать как можно быстрее. Он повел жену в ее любимый ресторан. Пообещал свозить в Париж, когда вернется. И, самое главное, постоянно напоминал себе, что не должен сиять, мурлыкать и петь от радости, передвигаясь по дому. Потому что — лорд Фрэнсис Пауэрскорт никогда бы не признался в этом жене, но признался Джонни Фицджеральду — он был от души счастлив снова впрячься в ярмо, как сам выразился, и поломать голову над по-настоящему трудным делом, да еще в таких романтических обстоятельствах. Любопытно при этом, что леди Люси прекрасно видела то состояние подъема, в котором пребывал ее муж. После двенадцати лет брака ей не нужно было слов, чтобы чувствовать его настроение. И хотя она никогда б не призналась в этом мужу, она была счастлива, потому что был счастлив он.
Михаил Шапоров проспал всю переправу через Ла-Манш. Он проспал всю Францию. Пауэрскорт уже забеспокоился, не проспит ли он до России, когда где-то за Кёльном русский вышел из купе. Они пересекли Рейн, первую из великих европейских рек, которую предстояло форсировать поезду на долгом пути через континент. На подъезде к Гамбургу пошел снег. Поля и фермы спрятались под мягким ковром, островерхие крыши городов укрылись белым покрывалом. Михаил подозвал Пауэрскорта к открытому окну, в которое врывался острый, как бритва, ветер с колючим снегом, чтобы Фрэнсис посмотрел на ледяные брызги — в них обращался пар, испускаемый трубой паровоза, — посмотрел, как они взлетают и опадают, плавно изгибаясь назад, вдоль хода поезда, а огромная черная машина, пыхтя, мчится вперед по белому снегу. Здесь пассажиры чаще сходили, чем садились на поезд. Многие вышли в Ганновере. Еще больше — чтобы взглянуть на архитектурные затеи Потсдама, и еще больше — в помпезном и чванливом Берлине. В поезде осталось лишь несколько стойких душ, которые добрались до Варшавы, а потом до балтийских красот Риги и Таллина. Наконец, еще три дня пути, и в полшестого вечера они прибыли в Санкт-Петербург. Михаила встречал экипаж. Шапоров доставил Пауэрскорта в британское посольство, и там они расстались, договорившись увидеться завтра в девять утра. Пауэрскорт еще из Лондона, телеграфом, успел назначить несколько встреч.
— Оставьте свои чемоданы здесь, портье принесет. — Голос, произнесший эти слова вяло и медлительно, но властно, принадлежал прекрасно одетому дипломату примерно тридцати пяти лет по имени Руперт де Шассирон. Тот занимал должность первого секретаря посольства и излучал победительное обаяние. Время от времени взлетала рука, чтобы проверить состояние волос, которые уже начали редеть на самой макушке, тогда как другая рука поигрывала дорогим моноклем, придававшим де Шассирону, как, видно, и было задумано, значительность и важность.