— Вот еще, и не умерла она ничего, и не собирается умирать, — спокойно сказала Наташа, пытаясь овладеть ситуацией, а у самой внутри все колотилось.
— Барышня! — кинулся к Наташе молодой солдат, выскочивший из высоких кустов, за которыми стояли входные ворота в парк, Старо-Красносельские. — Сделайте милость, побудьте за меня на посту, а я мигом, отнесу княжну и вернусь!
Он подхватил девочку на руки, прижал к себе и огромными прыжками побежал ко дворцу, ведя за собой других княжон и еще успевая уговаривать их не плакать и не волноваться.
Наташа нашла постовую будку и вошла внутрь. Там, лицом к двери с окошком стоял простой стол, а на нем, рядом с незажженной керосиновой лампой, лежала толстенная амбарная книга. Поблизости, за воротами, стоял другой постовой, который проверял у посетителей документы. Тут к девушке подошел капитан гвардии.
— Я видел, как все произошло, мадемуазель. Не сочтите за труд, побудьте тут минутку, я сейчас пришлю замену, пока Иванов не вернется. Но не уходите, пока замена не придет, ладно, не то Иванова придется судить, как оставившего свой пост. И если кто придет, запишите его в книгу, хорошо?
На этом он удалился, так что Наташе и впрямь пришлось с милой улыбкой зарегистрировать явившегося во дворец царскосельского настройщика роялей, который весьма удивился, пробормотав: «Чудны дела твои, Господи!», когда увидел на посту хорошенькую барышню, а не рядового солдата.
Больше никто не приходил. Обещанная капитаном замена тоже не появилась. Зябко поежившись, Наташа вгляделась в сумрак, простиравшийся до самого дворца, огни которого смутно виднелись сквозь ветви деревьев, и от нечего делать принялась листать амбарную книгу. Потом ее озарило, и она дрожащей рукой стала листать страницы быстрей и быстрей, пока кто-нибудь не вернулся. Вот начало января, а вот и последние дни декабря. От волнения ее всю трясло. Было почти ничего не видно. Спичек у нее конечно же не было и быть не могло, а искать, где они тут их хранят, недосуг, так что от лампы толку никакого. Записи за 1904 год вел кто-то с отвратительно неразборчивым почерком. Наташа горько жалела, что не принадлежит к тем основательным людям, которые на всякий случай носят в кармане спички. 31 декабря. Пусто. 30 декабря — тоже. Что, кажется, шаги? Нет. Руки ходили ходуном. Вот! Да! Наконец! 22 декабря, британский дипломат, Родерик Мартин, прибыл в девять тридцать вечера, время убытия не указано, цель визита — аудиенция у Его Величества. Аудиенция! У самого у царя! Вот так Мартин! Не с кем-нибудь там встречался — лично с самим царем! Безо всяких посредничающих инстанций в виде дипломатов, представителей протокольных служб, Охранного отделения, министерства иностранных дел и прочее. Наташа провела при дворе уже достаточно времени, чтобы знать, как трудно получить личную аудиенцию у царя. С сердцем, бьющимся так, что стучало в ушах, она вернула страницы на место. Ну что, разве лорд Пауэрскорт не говорил, какая важная у нее роль? Миша пусть себе гордо расхаживает по городу, переводит тут и там всяких министерских шишек, но ее-то находке цены нет! Ей уже не терпелось скорей поделиться своей новостью. И тут очень удачно вернулся солдат Иванов (замена ему конечно же так и не появилась), и она вырвалась на волю.
Летя со всех ног к дворцу, она вдруг замерла, пораженная новой мыслью.
Родерик Мартин не покидал парка через Старо-Красносельские ворота. Или покидал, но постовой не позаботился сделать запись? Или он вышел каким-то другим путем? Или совсем никогда не выходил? Может, его тут и убили, а тело потом отвезли в город, чтобы бросить у замерзшей реки?
— Полагаю, лорд Пауэрскорт? А вы, надо думать, господин Шапоров? Здравствуйте, здравствуйте! Замерзли с дороги? Проголодались? Устраивайтесь поближе к огню, сейчас нам чай принесут.
Так тепло встретила их Тамара Алексеевна Керенкова в своей гостиной. Дом был старый, с колоннами, и весь засыпан снегом, только к крыльцу дорожка расчищена. На крыльце их встретили, в сенях приняли шубы и шапки, а затем провели к барыне, в эту длинную комнату с высокими окнами, выходящими в сад. Пауэрскорту почудились ряды вишневых деревьев, убегающие за горизонт, с ветвями, придавленными тяжелыми шапками снега. В высокой изразцовой печи весело горел огонь, и русская борзая лежала обок, греясь, и строго поглядывала на гостей сквозь полуприкрытые веки.
Керенкова вышла, чтобы распорядиться насчет чая. Пауэрскорт чувствовал, что есть в происходящем какая-то странность, что-то здесь не так, но никак не мог понять что. Шапоров же раньше сообразил, в чем дело, и улыбался, глядя на Пауэрскорта.
— Да что ж такое? — нетерпеливо спросил англичанин.
— Сейчас-сейчас, милорд!
— Итак, господа, — вошла в комнату Керенкова, — чем я могу вам помочь? Но прежде всего, спасибо, что сообщили мне о кончине мистера Мартина, лорд Пауэрскорт. Я так рада, что вы не сочли за труд приехать сюда повидаться.
Тут и до Пауэрскорта дошло, и, хотя момент был уж совсем неподходящий, ему захотелось рассмеяться: эта русская дама изъяснялась на превосходном английском, хоть сейчас в любую лондонскую гостиную! Он не нуждался в переводчике. Но впрочем, если вспомнить предыдущие опыты такого рода, может быть, и нуждался, впрочем, скорее в переводчике с языка женского сердца.
— Позвольте мне выразить восхищение вашим английским, мадам! Похоже, в этот раз мой помощник остался без дела!
— Уверена, — с улыбкой ответила дама, — что широко образованный молодой человек, к тому же представитель столь славной фамилии, не может не быть полезен, лорд Пауэрскорт.
Тамаре Алексеевне Керенковой было около тридцати. Хрупкая, среднего роста, с точеным носом и внимательным взглядом светло-голубых глаз, она часто встряхивала головкой, чтобы откинуть светлые локоны, обрамлявшие ее нежно-фарфоровое лицо. Для Пауэрскорта так и осталось загадкой, чем объяснялся этот жест — естественной потребностью, аффектированностью или кокетством. Встряхивает ли она кудрями, когда остается одна, без зрителей?
— У нас была английская нянюшка, милорд, миссис Харрис, родом из Брайтона, — продолжала Керенкова. — Наш с сестрой английский — ее заслуга. И, знаете, у нее была страсть — она обожала пирсы! На уроках правописания, когда нам хотелось ее отвлечь, мы всегда спрашивали ее, какие они там, пирсы в Брайтоне, и, если повезет, она принималась рисовать — берег, море и всякие причалы и волноломы. И сама всегда хохотала, когда понимала, что мы опять ее подловили. Я, честно говоря, подозреваю, что ей самой правописание было не по душе.
Пауэрскорт живо вообразил просторную классную комнату на верхнем этаже петербургского особняка и двух девочек, щебечущих по-английски с дамой из Брайтона, обладательницей странного пристрастия к пирсам. Просто тема для лимерика!
— Боюсь, мадам Керенкова, некоторые вопросы, которые я вынужден вам задать, покажутся довольно-таки бестактными, может быть, даже непристойными. Заранее приношу глубочайшие извинения на сей счет.
— Не беспокойтесь, лорд Пауэрскорт, — рассмеялась молодая женщина. — Я думаю, мы прекрасно поладим.
— Тогда для начала расскажите, как вы познакомились с вашим мужем. — Пауэрскорт еще в поезде решил, что куда проще будет начать с господина Керенкова, чем с мистера Мартина.
— С мужем? — Тамара Алексеевна удивилась. — Девять лет назад, на Пасху, мы встретились на балу. Он служил во флоте. Да и сейчас служит. Через год мы поженились.
— Могу я спросить, есть ли у вас дети?
— Можете. Нет, детей у нас нет. Пока нет. Надеюсь, что будут, — ответила дама, с некоторым даже вызовом. Не кроется ли за этим тоном затаенная боль, подумал Пауэрскорт, и не был ли Мартин в известном смысле утешителем? — А вот и чай, — воскликнула хозяйка, увидев, что входит лакей с подносом, и, пожалуй, не без радости, что можно прервать не слишком приятный разговор. — Отведайте пирога, господа. У меня пекут отменные пироги. Прошу вас, Михаил Александрович, не чинитесь, я знаю, какой аппетит у молодежи. — И она отрезала Шапорову такой кусок, что он едва уместился на тарелке. Пирог и вправду был вкусный, и Шапоров быстро с ним справился.
— А мистер Мартин? — взялся за свое Пауэрскорт, делая глоток чаю. — Могу я узнать, мадам, когда вы познакомились с мистером Мартином?