Наташу слова императрицы в общем-то сбивали с толку, потому что она начала было испытывать к ней искреннюю симпатию. Теперь, когда за окнами вагона проносились заснеженные окрестности Петербурга, ее мучили сомнения. Что ни говори, а ее родители, да и она сама, по своему рождению принадлежали к высшему свету. Возможно, заслуживает сожаления то, что родители предпочитают большую часть года проводить за границей. Но Наташа вполне понимала, что ими движет. В самом деле, как заставить отца, жизнелюбца, преданного радостям гастрономии и винам Бордо, о которых он даже написал брошюрку, опубликованную одним русским издательством в Париже, коротать дни в Петербурге или Москве! Карьеру на государственной службе, медленный и мучительный подъем по служебной лестнице он считал ниже своего достоинства. А что до Наташиной мама,так та никогда не отзывалась об императрице иначе как с ледяным неодобрением, ставя ей в упрек и германское происхождение, и недостаток светского лоска, и вульгарность. Наташе в голову не пришло бы сказать, что она что-то понимает в крестьянстве. Однако университетский друг ее брата в припадке неуместного рвения усовершенствовать человечество собрал компанию таких же идеалистов, как он сам, и они, горя желанием улучшить быт крестьян и приобщить их к радостям цивилизации, отправились жить в деревню. Жители деревни, однако, не проявили к просветителям ни кротости, ни милосердия, зато нищеты духа — и нищеты вообще — там оказалось в избытке. Одного из доброхотов избили, да так, что его пришлось отправить в больницу. Деньги и ценности у них украли, стащили даже одежду. Может, как считает царица, такие люди и воплощают собой опору трона, но у Наташи не было никакого желания иметь с ними что-либо общее.
Она должна сказать Михаилу и Пауэрскорту одно слово, которое цепко держала в памяти. Заглянув в дворцовую библиотеку, она справилась в словаре, что оно значит, причем словарь очень легко раскрылся именно на той странице, которая была нужна ей, так что, видимо, не одна она этим словом интересовалась.
Когда она вышла из здания вокзала, за ней и в этот раз последовал человек в форме унтер-офицера. Привет, барышня, подумал он про себя, давненько не виделись, больше недели, пожалуй. И за эту неделю, ты, милочка, ничуть не подурнела. От души надеюсь, красотка, они не сделают с тобой ничего плохого, когда прочитают мои донесения.
— Гемофилия! — безо всякой преамбулы объявила Наташа, когда они втроем, как обычно, устроились пить чай на неудобных французских креслах в библиотеке шапоровского особняка.
— О чем это ты, Наташа? — удивился Шапоров.
— Это болезнь? Которой болен царевич? — Пауэрскорт даже побледнел.
— Да, лорд Пауэрскорт, — сказала Наташа, немного даже сердясь, что ее секрет разгадан так быстро. — А как вы угадали?
— Именно что угадал, Наташа. Просто сказал наугад. Вы произнесли это так торжественно, с таким смыслом, что сразу стало понятно — это не просто название. И, Наташа, умоляю: кроме нас двоих, никому — ни слова. Это может быть смертельно опасно. Прошу вас, отнеситесь к моим словам серьезно.
— Но что это за болезнь? — встрял Шапоров, которому уже начало казаться, что он тут третий лишний.
Пауэрскорт слегка кивнул Наташе, предоставляя ей право объяснить поподробней.
— В самых общих чертах это означает, что кровь не сворачивается, — сказала она. — Вот если ты ударишься, Миша, от удара разрушатся мелкие сосуды, начнется внутреннее кровотечение и получится синяк. Но у нас с тобой, как у всех здоровых людей, кровь быстро свернется и перестанет течь. А у маленького Алеши кровь течет и течет, собирается под кожей, и получается не просто синяк, а такое вздутие, как опухоль, иногда большое и очень болезненное.
— Что же будет, если он, к примеру, порежется? — спросил Михаил. — Умрет от потери крови?
— Не знаю, откуда мне знать, я же не врач, — сказала Наташа, — но, кажется, слышала, как кто-то говорил, что если перебинтовать рану очень туго, то порез затянется.
Пока влюбленные обсуждали, что да как, Пауэрскорт раздумывал над тем, что в одном слове длиной в девять букв, возможно, кроется ключ ко всей этой истории, к его рывку через всю Европу в поисках убийцы Мартина. Может, Мартин проведал, что наследник болен гемофилией? Может, он ухитрился заставить царя это признать? Может, его и убили как раз потому, что он проник в сокровенные тайны династии Романовых? Или за то, что отказался раскрыть, что разузнал? Не пора ли ему, Пауэрскорту, возвращаться домой?
— Это смертельно? Я имею в виду, он может умереть молодым? — продолжал Михаил свои расспросы.
Наташа не знала, что ему ответить. В словаре о возможном исходе болезни ничего сказано не было.
— Не думаю, что с этим можно прожить столько же, сколько живут здоровые люди, — включился в разговор англичанин. — Сколько не принимай мер предосторожности, любой самый пустячный инцидент может привести к смерти, оказаться фатальным. Гемофилия — это, видите ли, болезнь королей. Она гнездится во многих королевских домах Европы, включая те, где имеется родня королевы Виктории, — она была носителем, передатчицей этого страшного недуга. Гемофилия — сущий кошмар для любого королевского дома. Бедные родители терзаются мыслью, доживет ли их дитя до вступления на трон, или нужно смириться с тем, что ребенок умрет раньше, чем сможет принять царский венец. И что в этом случае думать самому больному, если до него дойдет, что собственные родители считают — он не жилец! Вряд ли такая мысль прибавит ему здоровья или уверенности в себе. В общем, матери боятся рожать. Один сын-гемофилик — несчастье. Два — катастрофа.
Тут его прервал стук в дверь, и в библиотеку медленно, опираясь на трость, вошел старый-престарый лакей. Согбенный, высохший до костей, седобородый, в черном сюртуке, густо посыпанном перхотью, неожиданно звучным голосом он проговорил:
— Почта, ваше сиятельство, — и, согнувшись в поклоне еще ниже, протянул серебряный поднос Михаилу. — Из аглицкого посольства сию минуту доставили.
— Спасибо, Бородино, ступай, — ласково ответил ему Михаил.
Только что не со скрипом развернувшись, тот пошел прочь, мерно стуча тростью по паркету, а Михаил передал письма Пауэрскорту. Дверь затворилась, когда тот уже просматривал корреспонденцию.
— Ты что, в самом деле зовешь старика «Бородино», Миша? — удивилась Наташа.
— Да, а что?
— Но почему? Это как-то странно…
— Видишь ли, когда мы с братом были маленькие, он уже и тогда был ужасно стар, а отец рассказал нам, что он воевал с Кутузовым при Бородино. Вот мы и прозвали его Бородино. Он не сердится, привык. Давно пора бы ему на покой, в деревню, но он ни в какую не хочет, говорит, если уеду, без вас, ваши сиятельства, сразу помру…
— Так-так, — оторвавшись от телеграмм, проговорил Пауэрскорт. — А у меня любопытные новости. Завтра к нам присоединится мой добрый приятель Джонни Фитцджеральд. Один Бог знает, почему его телеграмма добиралась до нас целых три дня. Наверное, охранка попридержала. Как бы там ни было, мы с Джонни работаем вместе тоже чуть ли не со дней Бородина!
Все засмеялись, и общее веселье позволило Пауэрскорту не останавливаться на содержании других телеграмм. Между тем от лорда Роузбери, которого он просил навести справки в королевской семье, пришло только одно слово: «Да». А Джонни, помимо времени своего приезда, написал, что миссис Мартин, скорее всего, покончила с собой, «подробности потом. Относительно поездки на восток Англии, старый мудрый змий, ты оказался прав: да». Наконец-то, подумал Пауэрскорт. Наконец-то детали головоломки складываются в рисунок.
— Наташа, Михаил, прошу меня извинить, — довольно проговорил Пауэрскорт. — Мне непременно нужно пойти в посольство, попросить, чтобы приготовили комнату для Джонни. Может, поужинаем вечером вместе? Я приглашаю.