— Как, это опять вы?! Да вы понимаете — к'к… — нормальный еврейский язык?!
Это "к'к.." проистекало не столько из-за внезапного приступа икоты, сколько из-за щелчка коварно нацеленной фотокамеры.
Я поднялся и подошел к снайперу:
— Вы же знали, что я не хочу фотографироваться. Зачем же вы это сделали?
— Чисто из художественных соображений, — отвечал мой противник, прикрывая от меня свой аппарат. — Была такая прекрасная картинка, подсвеченная вечерним солнцем, и такая интересная тень на вашем лице…
— Надеюсь, вам ясно, что я не собираюсь покупать у вас эту фотографию?
— А разве я вам предлагал ее купить?
— Но без моего согласия вы вообще не имели права меня снимать. Даже из художественных соображений.
— Этого вы мне запретить не можете. Художник может свободно творить на этой земле. У нас демократия.
— Возможно. Но я вам не модель.
— Скажите, а вы не поляк?
— Нет.
— Тогда закажите три отпечатка семь на двадцать три, глянцевая бумага, пять шекелей.
— Нет! И отстаньте от меня!
— А тридцать на шесть?
И он прицелился, — но я упал на землю — к'к — и снайперский выстрел прошел мимо, — я увидел его налитые кровью глаза и, собравшись духом, ринулся к бассейну — он следом — прыгаю в воду — к'к — он за мной — я ныряю — он пытается снимать меня под водой — я ускользаю от него — выныриваю, карабкаюсь на берег — мчусь к моему лежаку и закрываю лицо полотенцем.
Все. Тишина. Но я чувствую, что вражеский снайпер, этот гангстер, снова стоит где-то рядом со мной. Бесконечно долго тянется время. Ясно одно: если сдвину полотенце и выставлю хотя бы сантиметр своего лица — он выстрелит.
Я начинаю похрапывать. Может быть, это его обманет. Внезапно я чувствую, как кто-то тянет с меня полотенце. Не переставая храпеть, я делаю стремительное движение головой и кусаю вражескую руку.
— Ой-вэй! — громко кричит от боли какая-то полная дама. — Я же думала, что это мой Самуил!
И вслед за этим — еще одно "к'к".
Я вскакиваю и разбиваю ему камеру. То есть я хочу ее разбить. Но он тоже не зевает. Только теперь уже я преследую его. — Три… девять на десять… 1,50… - кричит он мне через плечо.
— Ни единой… пока вы… не заплатите…
— Один шекель… матовая… — хрипит он на бегу и рассыпает при этом вокруг себя маленькие белые карточки. — Вот адрес… моего ателье… открыто ежедневно… Детям скидка… также цветные… шестнадцать на двадцать один…
Отчаянный прыжок, которым я пытаюсь настичь и перехватить его у выхода, запоздал. Он уже снаружи. А я не могу его преследовать, не рискуя вызвать общественное возмущение своим видом…
Вчера я сходил-таки в это ателье. Я имею в виду: почему бы мне и не купить пару фотографий, может быть, они вполне удались. Мне говорят, что я вполне фотогеничен, да и самая лучшая из всех жен будет, несомненно, рада, если получит меня в непринужденной позе. Фотограф приветствовал меня как старого друга, но у него, к сожалению, не оказалось ни одного моего фото. Это была, как он мне смущенно объяснил, профессиональная традиция — первые снимки делать пустой камерой. А уж когда клиентура будет подготовлена, — можно туда и пленку вставлять, чтобы делать фотографии. Я высказал сочувствие его бесполезным усилиям, а он — моему разочарованию. Я бы написал об этом маленький рассказ, сказал я, чтобы утешить его на прощание.
— Насколько маленький? — спросил он.
— Пять на восемь, — сказал я. — На матовой бумаге.
Телевидение как учебно-воспитательное учреждение
"Чудеса творятся за неделю" — гласит книга Бытия. Ну, до чего точно!
Вот, возьмем, к примеру, телевизор: в течение первой недели после покупки мы находились в полной его власти, еженощно восседая перед новоприобретенным аппаратом, пока последняя телестудия самого дальнего уголка Ближнего Востока не заканчивала свою последнюю передачу. И так продолжалось постоянно, ибо "пленники" не роптали. Собственно, мы так использовали аппарат потому, что наш дом располагался на довольно высоком холме, и это обеспечивало хороший прием со всех сторон. Этому чуду технического прогресса пришлось принести в жертву Амира. У нас сердце разрывалось видеть, как он зачарованно смотрит в мерцающий экран, хотя там иной раз по часу ничего другого, кроме заставки "Технический перерыв" или "Израильское телевидение" не предлагалось. Любые намеки на его бессмысленное поведение он встречал раздраженным взмахом руки и резким "Тсс!".
Для пятилетнего ребенка довольно вредно день за днем сидеть до полуночи перед ящиком, а на следующее утро на четвереньках ползти в детский сад. И опасения, которые он в нас этим вызывал, непрерывно возрастали, особенно, после того, как телевидение Кипра начало свою поучительную серию "Приключения ангела", и наш сын с завидной регулярностью усваивал из нее, как легко и элегантно можно убивать. Комната Амира с этого времени всегда была хорошо освещена, поскольку страх не давал ему заснуть. С другой стороны, яркий свет тоже не давал ему заснуть, но он мог, по крайней мере, хотя бы закрыть глаза, хотя сразу же снова распахивал их от страха, что вот-вот может появиться тот самый элегантный убийца.
"Хватит! — с необычной для себя энергией решила однажды вечером самая лучшая из всех жен. — Уже восемь часов. Марш за мной в кровать!".
Этот крик материнского сердца, замаскированный под приказ, не был услышан. Амир, истинный мастер уловок и проволочек, изобрел для такого случая любопытную комбинацию упрямого молчания и чудовищного рева.
"Не хочу в кровать! — визжал он. — Хочу телевизор! Телевизор хочу смотреть!"
Его мамочка попыталась убедить его аргументом, что для такого занятия уже слишком поздно. Бесполезно.
"А ты? А папа? Для вас не поздно?"
"Но мы же взрослые".
"Тогда идите работать!".
"Сначала ты иди спать!".
На меня был брошен взгляд, требующий привнести в разговор отцовский авторитет.
"Может быть, ты и прав, сынок. Мы сейчас все пойдем спать".
Я выключил аппарат и представил совместно с женой демонстративные зевания и потягивания. Затем мы все втроем проследовали к нашим кроватям. Но, конечно же, мы не забыли, что в 20.15 Каир показывает французскую комедию. На цыпочках прокрались мы обратно в гостиную и тихонько снова включили телевизор.
Спустя несколько секунд тень Амира упала на экран:
"Эх, вы! — выкрикивал он с вполне обоснованным гневом. — Гадкие обманщики!".
"Папа никогда не обманывает, — вразумила его мать. — Мы только хотели посмотреть, экран начинает светиться слева направо, или нет. А сейчас мы идем спать. Спокойной ночи".
Вроде бы, прошло. И мы быстро заснули.
"Эфраим, — прошептала мне сквозь сон жена через несколько минут, — кажется, мы можем вернуться…"
"Тихо, — пробормотал я так же спросонья. — Он здесь".
Сквозь полузакрытые веки я рассмотрел в темноте силуэт нашего сына, который — очевидно, в целях контроля — всматривался в нашу комнату. Однако он с удовлетворением принял к сведению мое предусмотрительное покашливание и снова улегся в кроватку, чтобы там бояться элегантного убийцу. Для гарантии мы подождали еще пару минут, прежде, чем тихой сапой пробрались к телевизору.
"Убавь звук" — прошептала жена.
Это был весьма правильный совет. Когда смотришь что-то по телевизору, а особенно, титры, все зависит не от того, что ты слышишь, а от того, что видишь. А уж когда транслируют театральную постановку, достаточно небольшого усилия, чтобы понимать текст прямо по губам исполнителей. При этом следует только установить насколько возможно высокую контрастность. С этой целью жена и нажала соответствующую кнопку, точнее, ту кнопку, которую она считала соответствующей. Но это было не так. Это мы поняли по тому, что в следующее мгновение громкость подскочила до чудовищной, всесокрушающей силы.