- Всему свое время, professore, будет ответ на каждый вопрос.
Мы вышли из некрополя и двинулись по пологой тропе к виднеющейся невдалеке роще.
16.
Роща была такая старая, что некоторые деревья, достигнув предельной толщины, раскололись, умерли, высохли, и теперь их голые мертвые ветви простирались над камнями, некогда сложенными в перистили, портики, апсиды и ниши. Даже в этих руинах сохранялись еще величие и грандиозность античной виллы, расположенной здесь века и века назад.
Миновав рощу, мы спустились еще немного вниз и вышли к каналу, наполненному зеленой водой. Когда-то канал окружали колонны, перемежающиеся группами кариатид, – и от тех, и от других сохранилось немногое. Мимо них мы прошли на другой конец водоема, где стояло небольшое строение с чернеющим широким входом.
Утроба двухтысячелетнего нимфея освещалась желтым электрическим светом, но несмотря на это, я испытал чувство первооткрывателя.
От стоявших вдоль стен гигантских статуй остались единичные безголовые вертикали в длинных одеждах, точно в саванах, на полу валялись расколотые головы, куски мускулистых торсов, безносые лица, осколки кистей и ступней. Храмовые статуи устанавливались, чтобы боги, если захотят, могли обитать в них – созерцать ритмичные движения танцовщиц, сообщающих о бесконечном повторении как основе Космоса; слушать разрушающую музыку духовых и живительные звуки струнных; вдыхать воскурения и запах жертвенной крови.
Пройдя мимо высохшего бассейна, мы добрались до большой полукруглой ниши и, преодолев несколько истертых, выщербленных ступеней, очутились в центре ее, у приземистого алтаря, на котором стоял высокий черный кратер. Лучи спрятанных под куполом прожекторов падали на него.
Этот кубковый колоколовидный кратер имел нетипичные для такой формы ручки – они начинались внизу и, проходя по всей высоте сосуда, возносились над устьем роскошными волютами. Гладкая металлическая крышка накрывала мраморный кратер; в центре ее на плоском постаменте стояла обнаженная женская фигурка; от постамента, как лучи расходились желобки. Я взялся за фигурку, – она легко приподнялась, обнаружив в крышке широкое отверстие.
В сильном раздражении я обернулся к Авесоль:
- Инсталляция «Сфагейон», вот что это такое! Вы использовали подлинное святилище и древний алтарь, чтобы соорудить выставочный образец в духе современного биенналле.
Авесоль, протестуя, вскинула руки.
- Нет, professore, вовсе нет! Дикари приносили жертву в уверенности, что, насытившись, боги и их накормят. Далее, осознав свое ничтожество перед богами, человек жертвой стал выражать лишь покорность и только робко надеялся на божественный ответ. Далее, продвинувшись в самопознании, человек понял, что на божественный ответ может рассчитывать хоть в какой-то мере только равная богам сущность, и чтобы человеку стало возможно говорить с Богом, надо взобраться на самую высокую из доступных ступень, – так явилось самопожертвование… Это не выставочный образец, professore, это трансформация. Кровь, разлитая по алтарю, есть воплощенная жизнь жертвы. Люди и сегодня, реже и реже, но поговаривают: «принести жизнь на алтарь», – слабый отголосок времени, когда все было буквально. Это такой же слабый отголосок, как и легкомысленная песенка в арендованном под молельню зале – рудимент, в который превратился хорал, звучавший в соборе тысячу лет назад. Человек потерял чувство божественной глубины и масштаба, его восприятие сделалось мелким и поверхностным. Бог слышит его примерно так же, как я воспринимаю мышиный писк – слышу, но мне неинтересно. Если хочешь говорить с Богом, серьезно, с глазу на глаз, стань божественным. Взгляните на форму крышки, professore, почувствуйте, какая она гладкая: каждая капелька крови, попавшая на нее, не потеряется, стечет внутрь. А жертвоприношение вне стен святилища – это ведь обыкновенное убийство, не так ли?
Речь Авесоль произвела на меня грандиозное впечатление.
Впервые область умозрительных предметов, составлявшая до того мою жизнь, обрела плоть. Вдруг все мои приятные размышления о смерти лишились безопасной абстрактной воздушности и превратились в первобытную конкретность. Словно с небес прямо передо мной рухнул мегалит, и не слова, а живая кровь должна была заклинать его.
17.
Мы возвращались к дому в молчании. Не через некрополь – другим путем, через парк. Небо совершенно прояснилось, цветники и лужайки искрились на солнце. Среди самшитовых бордюров играли красками розарии и высились альпийские горки с замысловатыми ботаническими собраниями. В тени заросших клематисами и бугенвилиями арок стояли маленькие мраморные скамьи. На лужайках белели ажурные беседки, такой тонкой работы, что казались выточеными из слоновой кости. А может быть, и были выточены. Длинный навес из виноградной лозы вел от центральной аллеи к зарослям гибискуса. С другой стороны, окруженный рододендронами, темнел грот, склоны которого покрывали облака цветущих незабудок.
Поднявшись по еще одной короткой лестнице, мы пошли по кипарисовой аллее. Дорога была вымощена старыми серыми плитами, и было легко понять, что мы идем по надгробиям.
Авесоль все время шла чуть впереди. Ее странное одеяние, бесформенное и многослойное, может быть, и скрывало какой-нибудь физический недостаток, но это не вредило ни благородной осанке, ни грации движения. В каждом жесте Авесоль сквозило царственное достоинство. Мне доводилось встречаться с представителями аристократических домов, даже с королевскими особами. Они отлично умеют позировать, но не прочь поковырять в носу, когда думают, что их никто не видит. Еще три поколения назад они превратились в экспонаты при своей недвижимости, – те из них, кому не пришлось стать экскурсоводами, а то и привратниками. Авесоль же не выпадала из измерения окружавших ее вещей, она, очевидно, жила среди них совершенно естественно, и предметы вокруг нее обретали подлинный смысл.
С двух сторон дорогу окаймляли узкие полосы живительно-зеленого газона, за ним тянулись колоннады молодых кипарисов. Через сотню метров мы достигли перекрестка, в центре которого на постаменте стояла древняя амфора. Прах своих мертвецов хранили греки в подобных. И подобные же устанавливали над погребениями. Чтобы сосуд, ставший символом жизненно необходимой влаги, а через это и самой жизни, копил бы новую жидкость, которая смогла бы превратиться в энергию новой жизни. Греки ставили на могилах знаки возрождения.
Во всех ритуалах, связанных со смертью, а со смертью, так или иначе, связаны все они, подразумевается и ее противоположность – неизбежная трансформация в жизнь. Смерть и жизнь взаимопроникновенны. Это сильнее всего выражено в главном священнодействе, жертвоприношении, поэтому оно в той или иной степени присутствует в каждом ритуале, в каждом мифе, в каждом человеческом поступке вплоть до сегодняшнего дня. Это атом нашего сознательного существования. И как выражение нашего сознания искусство всегда несет в себе зерно древнего смысла: и музыка, родившаяся из погребального плача; и танец, явившийся из ритуального хоровода; и живопись, обернувшаяся многими ликами из сакральных петрографов.
Мы прошли аллею, и перед нами возникло здание виллы за обставленным скульптурами каналом. С расстояния становилось видно, что вилла окружена некрополем и, пусть она крупнее и не лишена украшательства, но среди склепов она еще один склеп. Я остановился, созерцая открывшуюся картину и размышляя, как в геометризме здания вертикаль и горизонталь воплощают архетипы жизни и смерти. Авесоль обернулась с вопросительным выражением на лице.
– Ваша вилла, – сказал я, – выражает собой весь феномен искусства.
– Что такое искусство, professore?
– Я бы сказал, что искусство – это смерть.
– Я бы сказала наоборот, – ответила Авесоль и направилась к дому. Я еще постоял немного, а потом отправился скорым шагом вслед за ней.
К о н е ц п е р в о й ч а с т и.