За аллеей в стороне от дороги, слева, раскинулся некрополь с ровными рядами черных и серых склепов, перемежающихся памятниками, все потемневшее от дождя. Лужайки и цветники регулярного парка справа тоже померкли под струями.
Совершив плавный зигзаг, мы съехали с пригорка, и я увидел дом.
То был странный белый дом.
Облицованный мрамором трехэтажный слепой квадрат, он как-будто лежал прямо на мощеной каменными плитами площадке. Сверху, четвертым этажом, на него нахлобучили открытую галерею с аркадой, протянувшейся от угла до угла, и с каждой стороны галереи почти на два этажа свисали трех-четвертные круглые эркеры. Это смотрелось, как фольклорный головной убор с колтами на безглазой голове-манекене.
Внизу стены темнела высокая дверь из двух узких створок, ее обрамляли простой фронтон и богатые пилястры: гирлянды дубовых листьев тянулись вверх, где на месте обычной капители щерились черепа в дубовых же венках.
И галерея, явная аллюзия на венецианскую лоджию, и эркеры, и пилястры смотрелись, как аппликация на пустом белом листе.
От дома через всю придомовую площадку тянулся длинный прямоугольный водоем. Вода стояла вровень с берегами. По трем сторонам канала на невысоких постаментах замерли в скорбных позах женские изваяния. Пробуждая воспоминания о старом венецианском мастере, их окутывали восхитительно сработанные прозрачные вуали... Но как же недобро выглядел этот дом у ямы с мертвой водой в окружении недвижных статуй под черным небом и потоками дождя!
Я вспомнил древнюю славянскую жрицу смерти, чудовищно безобразную, с костяной ногой; адскую повариху, дорога к которой уставлена шестами с человеческими черепами. Ее без окон и дверей избушка на курьих ножках была трансформацией лесной гробницы: некогда в чащобе из бревен складывали «дом» для покойника и ставили его на опоры, чтобы не достали дикие звери; когда он оказывался не по росту мертвецу, из входного отверстия торчали костяные ноги.
Дверь виллы открылась, и несколько человек в серых одеждах арабского стиля устремились к нам. Мгновенно раскрылись над нашими головами зонтики, и мы были освобождены от чемоданов. Тогда уже и Авесоль вышла из катафалка.
Пол и стены в пустом вестибюле были зеленоватого мрамора. За вестибюлем начинался длинный коридор, справа от него поднималась не слишком широкая мраморная лестница с резной балюстрадой.
Авесоль выразила пожелание встретиться за завтраком через три четверти часа и распорядилась сопроводить нас в комнаты. После чего удалилась по коридору в окружении слуг, один из которых нес ту самую белую коробку. Нам же остался единственный провожатый, и чемоданы он у нас не забрал.
Ступив на лестницу, я испытал странное чувство, что под ногами у меня вовсе не камень. Чем выше я поднимался, тем сильнее становилось подозрение. В конце концов, когда мы прошли уже три пролета, я примостил чемоданы на ступенях и коснулся перилл руками.
- Омраморенное дерево! - вырвалось у меня.
Базиль обернулся:
- А? Да!! Эту лестницу, мне говорили, привезли из какой-то голландской деревни! Я вообще! сомневаюсь! что в доме есть хоть что-то! просто купленное в магазине! По-моему! здесь даже мыло из каких-нибудь! забытых хранилищ! затерянного в Альпах монастыря!
Омраморенное дерево! До этого момента я очень сомневался, что эта штука когда-либо существовала в действительности: несколько отрывочных упоминаний о ней да о некоем Тильмане Золотой Глаз в текстах, сохранившихся настолько фрагментарно, что проблематично было определить даже их жанры, – это не слишком убедительное доказательство. Но теперь... вот оно, у меня под руками.
Каждая балясина в балюстраде представляла человеческий скелет, и хотя все они были одинаково вытянуты, позы их различались, представляя различные сюжеты. Искусство резчика было замечательное, а фантазия не знала границ.
Мы поднялись на третий этаж.
В сумрачном коридоре источником освещения служили музейные лампы, которыми подсвечивались висевшие в простенках картины. По ходу движения взгляд мой выхватывал полотна забытых мастеров – из тех, кто был прославлен при жизни, а теперь не удостаивается отдельной статьи в энциклопедии, упоминается лишь в ряду «представителей направления», «предтечей» или «последователей». Сюжеты были сплошь мрачные. Они рождали грустные мысли о неизбежном столкновении смертной тени и света жизни. Однако восприятию очень мешали оттягивающие руки чемоданы. Отведенные нам комнаты оказались в самом конце коридора.
Когда дверь за мной закрылась, я ощутил вакуумную тишину.
Относительно небольшое квадратное помещение без окон было обставлено и декорировано довольно лаконично. У левой стены стояла простая кровать, за ней двустворчатый платяной шкаф и туалетный столик с небольшим зеркалом. У правой – маленький письменный стол со стулом на одинаковых барочных ножках. Того же стиля книжный шкаф с закрытыми дверцами помещался рядом со столом. Слева от входа, перед кроватью, еще одна дверь вела в ванную. Стенное пространство от этой двери до платяного шкафа занимал чудесный мильфлер, по всей видимости, старинный и прекрасной сохранности. Но изображение на нем поставило меня в тупик: оно представляло средневековую легенду о встрече трех живых с тремя мертвецами, однако, во-первых, я никогда не слышал, чтобы этот сюжет использовали не только для мильфлера, но и вообще, для гобелена, а во-вторых, на рапространенном в XV веке мильфлере почему-то был запечатлен вариант сюжета, который к тому времени уже основательно забылся. Три пеших юноши в богатых охотничьих костюмах стоят на дороге лицом к лицу с тремя мертвецами, возвещающими: «Такими, как вы, мы были; такими, как мы, вы будете!». В XV веке юноши должны быть всадниками, мертвецы – лежать в саркофагах, и все это предстает видением святого отшельника, наполненным христианскими мотивами. Так что либо передо мной был уникальный артефакт, вносящий существенные коррективы в хорошо разработанную тему о сюжетах «Триумфа Смерти», либо это была столь же уникальная подделка, до такой степени не похожая на новодел, что сумела обмануть даже меня.
Я обернулся к противоположной стене – сбоку от письменного стола там квадратом висели четыре небольших картины. Одна мысль о том, что это могут быть подлинники взволновала меня настолько, что я мгновенно ослаб и присел на кровать.
По всем признакам то был мастер из Герцогского Леса. Все его работы наперечет, и этих картин никто никогда не видел. Когда-то они составляли единое произведение, которое от чего-то пострадало и сохранилось фрагментами – их оформили и поместили рядом.
В центре первого фрагмента человек бился головой о невысокую белую стену. Все лицо его и одежда были залиты кровью, но он не выпускал из рук лиру да браччо, продолжая работать смычком. Вокруг него кипела густонаселенная жизнь, от которой остались видимы чьи-то мохнатые зады, остроконечные колпаки, руки, ноги, части одежд и одно целое чудовищное рыло, вторгшееся в зону музыканта-самоубийцы и плотоядно наблюдавшее за ним.
На другом фрагменте обнаженный мужчина висел в петле, его голова судорожно запрокинулась, руки безжизненно свесились вдоль тела, и длинный исписанный свиток готов был вот-вот выпасть из них.
Третий представлял художника, прямо перед мольбертом полоснувшего себя по шее: на пустой холст, приготовленный к работе, струями лилась кровь из рассеченного горла.
Наконец, на четвертом фрагменте танцовщица летела с высокой башни, на лету изображая мудреное па. Здесь окружение сохранилось в наибольшей цельности: группа людей застыла у подножия башни в ожидании падения балерины. Но это не была театральная публика – их одеяния и позы явно отсылали к какому-то ритуальному обряду.